Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

события из того времени, для кремлевцев не было никакого противоречия в реабилитации Постышева. Они тоже верили — и в саботаж, и во врагов народа, и в необходимость жестоких наказаний — пусть и не в сталинских масштабах.

В своем выступлении Поспелов проследил ключевые моменты организации чисток: приказ Сталина о введении чрезвычайных мер после убийства Кирова; предписание Ежову в сентябре 1936 года разобраться с четырехлетним отставанием в раскрытии заговоров; призыв к подготовке «нескольких смен» руководителей ЦК на февральско-мартовском пленуме в 1937-м; телеграммa от 10 января 1939-го, в которой «применение физического воздействия» названо «совершенно правильным и целесообразным методом»[413].

Докладчик говорил размеренно, без выражения, но, по воспоминаниям Микояна, «в особенно тяжелых местах текста Поспелову было трудно читать, один раз он даже разрыдался»[414]. Чего стоило одно заявление, что «количество расстрелянных в 1937 году увеличилось по сравнению с 1935 годом почти в 300 раз»!

Он закончил свой леденящий душу отчет под подавленное и испуганное молчание потрясенной аудитории. Когда к партийцам вернулся дар речи, мнения разделились.

Никита Сергеевич, Анастас Иванович и даже Георгий Максимилианович хотели раскаяния перед партией за преступления прошлого. Против по-прежнему выступала старая когорта — Молотов, Ворошилов и Каганович. Те, кто недавно присоединился к кремлевской политической верхушке, — Сабуров, Первухин и Суслов — в старых сталинских репрессиях не участвовали и поэтому поддерживали покаяние.

Микоян, Хрущев и заместитель председателя Совмина Михаил Первухин откликнулись первыми: «Что за вождь, если он всех уничтожает. Надо проявить мужество и сказать правду съезду».

Позднее и Микоян, и Хрущев напишут в своих воспоминаниях о намного более острой борьбе между двумя группами в руководстве, чем это излагалось в беспристрастных стенограммах. Раз уж машина завертелась и расследование началось, все, даже консерваторы, соглашались, что сказать партии надо, но, по словам Кагановича, «сделать все с холодным умом»: «Да, мы переживаем. Но чтобы не развязать стихию, редакцию доклада преподнести политически… чтобы 30-летний период не смазать».

Сначала обсуждали, что, может быть, сам Поспелов выступит с докладом о причинах культа личности и вреде концентрации власти в одних «нечестных руках»; тогда же решили сделать это на заключительном заседании, открытом только для делегатов съезда. Булганин предложил «на два этапа роль Сталина разделить»: «на втором этапе Сталин перестал быть марксистом», поэтому не надо думать, что Сталин и партия — одно и то же. Маленков, хотя и одобрял выступление перед съездом, как всегда, был невыразителен и нетверд: надо «не делать доклада о Сталине вообще», а лучше просто говорить о культе личности — «мы этим восстанавливаем Ленина по-настоящему»[415].

После споров договорились «разослать членам Президиума ЦК КПСС, кандидатам в члены Президиума ЦК КПСС и секретарям ЦК КПСС» неопубликованные документы Ленина — его «Завещание» и письмо по «национальному вопросу», в которых критиковались Сталин и его взгляды[416]. Член комиссии Шверник суммировал мысли присутствующих: «Сейчас ЦК не может молчать, иначе — предоставить улице говорить»[417].

Реабилитация шла медленно, но уже тысячи людей, вернувшись домой после многих лет, проведенных в ГУЛАГе, несли в народ свои истории о сталинских репрессиях. Хрущев искренне верил, что авторитет партии только усилится, если руководители сами скажут правду о преступлениях Сталина до того, как их заставят это сделать. Он мог себе это позволить: многие члены Президиума 1930-х годов были старше его по положению, а значит, больше связаны с кровопролитием. Поставив на повестку дня вопрос о культе личности, Хрущев получал мощное оружие против Молотова, Кагановича и Маленкова. Что же касается Микояна, тоже запачканного кровью, количество его восьми подписей под расстрельными списками все равно было в сотни раз меньше, чем 372 подписи Молотова, 188 — Кагановича и 185 — Ворошилова.

«Молодежь» — Аристов и Сабуров — подливали масла в огонь: «Молотов, Каганович, Ворошилов неправильную позицию занимают, фальшивят. Один Сталин, а не два. Это не недостатки, как говорит Каганович, а преступления».

Подводя итог заседания, Хрущев все же уменьшил градус напряжения: «Все мы работали со Сталиным, но это нас не связывает. Когда выявились факты, сказать о нем, или мы оправдываем действия. Не сбрасывать со счетов, что через 3 м[еся]ца после смерти Сталина арестовали Берия. И этим мы расчистили [путь] к действию. Мы можем полным голосом, можем сказать. Нам не стыдно. Не бояться, не быть обывателями, не смаковать. Развенчать до конца роль личности. На съезде доклад поставить»[418].

С докладом решили, но не с докладчиком. А 13 февраля решился и этот вопрос. Президиум заседал по поводу «открытия Пленума ЦК КПСС» и постановил: «Поручить открыть Пленум ЦК КПСС первому секретарю ЦК т. Хрущеву Н. С. Внести на Пленум предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности. Утвердить докладчиком т. Хрущева Н. С.»[419].

Микоян пишет, что он предложил выступить Поспелову, но Хрущев решил взять ответственность на себя. Никита Сергеевич, наоборот, вспоминает, что другие настояли, что по такому партийно-принципиальному вопросу должен выступать первый секретарь. Так как отчетный доклад не содержал никакой информации о культе личности, выступление Поспелова в конце съезда было бы воспринято как отдельное мнение, а не «генеральная» линия партии, которой антисталинизм к тому времени стал.

Единство партии было одним из незыблемых принципов, вбитых в сознание руководителей еще Лениным, и раскола они боялись, как чумы. Возможно, Хрущев сначала и предпочел бы, чтобы с отчетом выступил кто-то другой, поэтому вопрос решился не сразу. Сергей Хрущев уверяет, что взять на себя ответственность его призывал Лазарь Моисеевич[420]. Соратники наверняка хотели его риска, надеясь на провал.

Хрущев и сам бы рискнул; не зря он потом неоднократно вспоминал историю про еврейского сапожника Пиню. Эту историю, как шутку, с интеллектуальным сарказмом пересказывали в своих воспоминаниях и Михаил Ромм, и Эрнст Неизвестный. Якобы Хрущев ничего не читал, а тут прочел какого-то мелкого украинского писателя начала века, Владимира Винниченко, и только о нем и говорил. Но история с Пиней не была знаком плохого литературного вкуса первого секретаря, она была историей его понимания обязанности власти.

Так мне объяснял Михаил Шатров, который поговорил про Пиню с прадедушкой на нашей даче в Переделкино в 1969 году. Писатель спросил его про секретный доклад, а тот ответил рассказом про «маленького Пиню», как его ради насмешки сделали в тюрьме старостой. Над ним издевались, никто его всерьез не принимал, но, когда все решили бежать из тюрьмы, первым идти никто не хотел. А вдруг с другой стороны подкопа, который