Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

и Шатрова, и Квашу вызвали в отдел кадров. Их по отдельности допрашивал человек в погонах, а они все уверяли, что Хрущев остается «верным коммунистом», и ни слова не сказали о процессах, Бухарине и его невиновности.

А еще через 20 лет во время перестройки мама познакомилась с Пайеттой и даже навещала его в Риме. Он подтвердил версию Хрущева об опасении европейских коммунистов, что разоблачение показательных процессов негативно скажется на их партиях. Итальянец объяснил, что постоянное советское метание между «врагами — не врагами» очень затрудняло рекрутирование коммунистов в Европе. Он был сторонником «мильоризма» — эволюционных реформ и объединения международных сил — поэтому считал, что надо избегать кризисов, а не создавать их.

Все же Тольятти был прав, критикуя недостатки осуждения «одной личности». Никита Сергеевич вспоминал предупреждение Черчилля: «„Нужно дать народу время переварить то, что вы сообщили, иначе это обернется против вас“… Старая лиса Черчилль боится, что если в результате наших неумных действий мы будем отстранены от руководства страной, то к власти придет правительство, которое возвратится к сталинским методам резкой нетерпимости. Я сказал Черчиллю: „Мы это учтем“»[443].

Черчилль имел в виду другое. Англия, страна с многовековым имперским мышлением, настаивающая на своем цивилизационном превосходстве, в то время начала избавляться от многочисленных колоний. Британец видел, как тяжело дается отказ от геополитического эгоцентризма. А советское общество, если и готово было отказаться от репрессий, свято верило в абсолютизм власти, что, кстати, показала и сама речь Хрущева, вскрыв следствия, но не сумев честно осознать причины культа.

Кремлевцам в голову не приходило искать в кровавом революционере Ленине начало сталинского террора. Отчет Поспелова утверждал: «Был полностью исторически оправдан массовый красный террор против буржуазии и других враждебных классов в 1918–1919 гг., когда судьба молодой Советской Республики не раз висела на волоске, когда мы вели тяжелый, смертельный бой с полчищами интервентов и белогвардейцев, с кулацкими мятежами»[444]. Теперь примирительный, но зарекомендовавший себя когда-то в Баку безжалостным борцом Микоян во время обсуждения культа не преминул подчеркнуть, что «не осуждает Сталина, когда вели идейную борьбу с троцкистами»[445].

После XX съезда Москва кипела: делегаты с правом голоса и без, выслушав речь, имевшую эффект разорвавшейся бомбы, вернулись домой с осколками — веры, убеждений, оценок прошлого. На брошюрке с текстом доклада пока стоял гриф «совершенно секретно», но о нем говорили все — секретом он не был.

Через несколько дней Микоян пригласил к себе в кабинет Светлану Аллилуеву и отдал ей свою копию речи Хрущева[446]. Зашел и сам докладчик, чтобы лично ее заверить, что все сделано на благо партии и она сама никаких неудобств не испытает. Утешить это ее, конечно, не могло, но, в отличие от брата Василия, гадостей она про него особенно не говорила, даже позже, когда он был в отставке, а она в эмиграции.

Есть разные версии о том, как разоблачительный текст попал на Запад. Райнхард Гелен, руководивший западногерманской разведкой, уверял, что именно его служба выкрала документ из Кремля. Московский корреспондент британского агентства «Рейтер» Джон Ретти якобы узнал о деталях доклада от некоего Кости Орлова, агента КГБ[447]. По другой версии, доклад был в номере у главного польского коммуниста Болеслава Берута. Когда он неожиданно умер в Москве 12 марта, помощница перевезла его бумаги в Варшаву. Там доклад попался на глаза ее другу, журналисту Виктору Граевскому, который переправил его в начинающую контрразведку Израиля, таким образом сделав им имя[448]. «Либеральный» Пономаренко вообще считал, что Хрущев сам отдал доклад в западные руки, чтобы дискредитировать и унизить СССР[449]. Так же думал и сын Маленкова. Он настаивал, что его отца просто вынудили согласиться с его тезисами.

Брошюра доклада Н. С. Хрущева «О культе личности и его последствиях» с надписью «Не для печати»

Февраль 1956

[Из открытых источников]

Так или иначе, текст речи был опубликован летом во французской «Ле монд» и в «Нью-Йорк таймс»[450]. Когда посол США Чарльз Боулен спросил Хрущева о его подлинности, тот отрезал: «Переводы, опубликованные за границей, не соответствуют действительности»[451]. Факт доклада он не отрицал. Более того, приехав на похороны Берута в Варшаву, 20 марта Хрущев выступил на VI пленуме Польской объединенной рабочей партии и повторил его тезисы. Он призвал поляков поступить со сталинизмом по примеру КПСС: обсудить речь среди партийной иерархии, не теряя контроля над процессом. В Польше ее действительно подробно обсуждали, и не только правящая элита, но вместо упорядоченной смены лозунгов братские коммунисты пришли в состояние идеологического брожения. Многие впервые почувствовали свободу критиковать руководство КПСС, потому что недостатки Сталина обнажали и недостатки системы.

Никита Сергеевич верил, что правда и покаяние победят разброд и шатание. Президиум ЦК постановил, что в СССР с докладом «О культе личности и его последствиях» необходимо «ознакомить всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников», сняв с него гриф «совершенно секретно»[452]. То есть о правде ГУЛАГа узнали все члены партии — тогда 7 миллионов человек, 18 миллионов комсомольцев и еще миллионы тех, с кем они поделились.

Проблема этой первой «гласности» была не в секретности, а в требовании начать думать по-новому сразу и по распоряжению из Кремля. Доклад распространялся для «ознакомления», а не для «обсуждения». Верхи, привыкшие монопольно изрекать истину и спускать сверху пятилетние планы, норму выпуска галош или стиль музыки, ожидали, что низы заклеймят образ Сталина согласно последней «генеральной линии» партии так же послушно, как они его раньше возносили.

Доклад все же обсуждался: и на партийных, и на профсоюзных собраниях, и даже в лагерях. Вспомним Александра Галича:

Как-то ночью странною

Заявился к нам в барак

«Кум» со всей охраною…

Малосольный огурец

Кум жевал внимательно.

Скажет слово и поест,

Морда вся в апатии.

«Был, — сказал он, — говны, съезд

Славной нашей партии…

Про Китай и про Лаос

Говорились прения,

Но особо встал вопрос

Про Отца и Гения».

Кум докушал огурец

И закончил с мукою:

«Оказался наш Отец

Не отцом, а сукою».

Широта круга участников обсуждения зависела от местных начальников; некоторые не знали, как отвечать на острые вопросы, и поэтому стремились ограничить дебаты. Секретарь Владимирского обкома партии жаловался, что еле-еле отбивается от вопросов на партийных