Никита Хрущев. Вождь вне системы - Нина Львовна Хрущева

Многие эпизоды и выражения были собственными, более образными поправками Хрущева к фактическому тексту, подготовленному комиссией. Съездовской стенограммы не сохранилось, и у нас осталась версия, которую получили руководители зарубежных компартий 27 февраля, а 1 марта — члены и кандидаты в члены Президиума и секретари ЦК. После выступления Каганович критиковал Хрущева за отход от согласованного текста; тот возразил, что имел право высказать свое мнение[435].

По свидетельству самого докладчика, реакция зала была неодобрительной и подавленной. Инструктор ЦК Александр Яковлев, будущий «прораб перестройки», вспоминал: «В зале стояла тишина. Не слышно было ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга — то ли от неожиданности случившегося, то ли от смятения и страха. Шок был невероятно глубоким»[436]. В опубликованной брошюре некоторые места отмечены «долгими и продолжительными аплодисментами», которых не было. Их добавили позднее, как дань советской традиции поддержки «линии партии».

Для большинства присутствующих детали доклада были неожиданными, ломающими их прежние представления о мире, как это было для 30-летнего Яковлева. Через много лет доклад привел его к горбачевской перестройке и формулировкам «нового мышления». Для других, как Константин Симонов, сказанное было «похоже на правду». Когда Берия затеял собственное разоблачение вождя, члены ЦК уже получали похожие документы. В результате он «был, наверное, больше готов, чем многие другие люди», к нравственному удару от выступления Хрущева[437].

Этот первый удар по сталинизму был далеко не полным. Речь призывала делегатов разоблачить культ, но не раскачать партию. Отсюда и упор на личности — сначала на Берию, теперь на Сталина. Но тогда доклад не мог быть другим, так как страстный коммунист Хрущев безгранично верил в справедливость советской системы. Как многие люди его поколения, он пронес эту веру через всю жизнь. Она исключала признание ошибочности ленинизма и была источником той двойственности, с которой Хрущев отзывался о Сталине: «активный борец за претворение в жизнь ленинских заветов», «теоретик марксизма-ленинизма», несмотря на «культ личности». Невзирая на страстные споры с Молотовым во время подготовки доклада, его окончательные формулировки не так уж и отличались от предложенных старым сталинистом.

Еще одно важное обстоятельство: для всех руководителей той поры — и безусловных сталинцев, и тех, кто его осуждал, — «массовый террор» означал только одно — истребление кадров партии — руководящей силы строительства коммунизма. О массовом уничтожении народа — от голода, колхозного беспредела или нечеловеческих условий труда — они думали меньше. Никто из кремлевцев не сомневался, что, если бы не истребили выдающихся партийцев, СССР был бы лучше, а значит, и жизнь советских людей. Не зря на заседании Президиума 9 февраля Микоян возмущался: «За провал в с[ельском] х[озяйст]ве разве можно простить? Если бы люди были живы — успехи были бы огромны». А Первухин обвинял вождя в «узурпации власти»: «…ликвидировал ЦК, ПБ. Кадры истреблял — мы по тяжелой пр[омышленнос]ти темпы потеряли»[438].

Австриец Сигизмунд Герберштейн еще в XVI веке написал, посетив Россию: «Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким»[439].

И все же, пусть ограниченный, доклад был пронзительным, равно как и храбрость самого докладчика, «маленького Пини». Он отвечал тем, кто хотел замалчивать ужасы сталинизма и контроля секретных служб, только ослабив их внешние проявления, что сделал бы Георгий Максимилианович, если бы его не потеснил Никита Сергеевич. Хрущев надеялся, что зло культа больше не повторится; верил, что, представив факты о беспределе карательного аппарата в аудитории руководящих партийцев, он заставит измениться тех, кто пока поддерживал прошлое.

Лидер итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти заметил, прочитав эту речь: «Раньше все хорошее происходило благодаря сверхчеловеческим качествам одного человека; теперь все зло приписывается его столь же исключительным и шокирующим недостаткам… Реальные проблемы упускаются из виду, как и почему советское общество… могло — и действительно отошло от избранного им пути демократии и законности до точки вырождения»[440].

Несмотря на эту критику, в августе один из секретарей компартии Италии Джанкарло Пайетта в беседе с Хрущевым передал слова своего руководства о том, что «объявление новых фактов… явилось бы излишним»[441], хотя они и одобряют решение «коренным образом исправить недостатки, вытекающие из культа личности». Еще больших потрясений опасались все.

Сегодня Хрущева осуждают за то, что он не реабилитировал Бухарина и других. Он сам объяснял это так: «В вопросе об открытых процессах тоже сказалась двойственность нашего поведения. Мы опять боялись договорить до конца. Не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они жертвы произвола. Но на открытых процессах присутствовали руководители братских партий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров, мы не хотели дискредитировать их и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова и других на неопределенный срок. Но, видимо, правильнее было бы договаривать до конца»[442].

Это не было лицемерием. И Тольятти в Италии, и Морис Торез во Франции были намного более зависимы от мнения своих избирателей, чем первый секретарь в Кремле. Компартии западных стран хуже советских коммунистов переносили перетряски в СССР. В докладе Хрущев объяснял пособническое поведение, свое и своих коллег, смертельным страхом. У европейских коммунистов такого оправдания не было.

Уже после отставки в 1968 году прадедушка пришел на спектакль театра «Современник» по пьесе Шатрова «Большевики». Мама дружила с Шатровым и попросила у него билеты. Нина Петровна идти не хотела (еще обругают), но, когда они вошли в зал, зрители встали и начали аплодировать. «Видишь, я же говорил, все будет хорошо». В перерыве их пригласил в кабинет режиссер Олег Ефремов. Главным героем был Яков Свердлов, которого играл Игорь Кваша, и, конечно, и режиссер, и актеры, и особенно драматург хотели узнать из первых уст, правильно ли они изобразили большевиков. Разговор зашел о Рыкове и Бухарине. Хрущев сказал, что старая гвардия была уничтожена, как и все остальные, просто так и что показательные процессы не доказали никакой вины. «Надо было их реабилитировать, но европейские коммунисты испугались. Столько было сопротивления, мы бы не вытянули. Я виноват, особенно с Бухариным». Он вспомнил, что восхищался этой «совестью партии» еще во время Гражданской войны. (Но ничего не сказал о том, что сам громил Бухарина в речах, когда был секретарем Московского горкома.) Присутствующие были потрясены, услышав такую крамолу. На следующий день и Ефремова,