Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

— В тебе, Ваня, какая-то перемена.

— А что?

— Не пойму, в чем дело. Какой-то ты нарядный.

Иные просто подходили:

— Иван Яковлевич, покажите штаны, говорят, хороши и дешевы.

Каялов охотно рассказывал историю покупки и поражал слушателей ценой брюк. Приставали утром, надоели, а вечером озлобили, и Каялов стал отругиваться. А публике понравилась «история со штанами», хохотали и приставали. Особенно смешно, когда не подозревавший, в чем дело, спрашивал, какие штаны в магазине Манделя, а Каялов свирепо ругался с приятелями и грубо отвечал знакомым. В десять вечера Каялов пошел в бильярдную сыграть партию. Ему уже казалось, что все клубмены издеваются над ним, заняты его дешевыми штанами и что это проделка Золотухина. Началась партия на бильярде. Каялов недурно играл. Огромная бильярдная, вмещавшая пять бильярдов, привлекала публику. Пришел и Борис Моисеевич Лившиц, пожилой человек, большой клубмен, считался аристократом как брат Поляковой (известный в России деятель). Борис Моисеевич стал около бильярда, на котором играл Каялов. Удар потребовал от Каялова особый прием: игрок ложится на бильярд и одной рукой ударяет кием в шар. Каялов изогнулся, задрал ногу вверх и стал нацеливаться, но «скиксовал». Еще лежа на бильярде, он повернул голову, увидел Бориса Моисеевича, пристально смотрящего на штаны его, Каялова, и ехидно улыбающегося — так ему показалось. Каялов слез с бильярда, подошел к Лившицу и своим медлительным голосом со злобой сказал:

— Что, штаны нравятся, да? Куплены у Манделя, стоят 7 рублей! На, ешь их, — сунул ногу по направлению к Лившицу, повернулся и добавил: — Старая еврейская жопа.

Это было сказано, так сказать, «про себя», но Лившиц и другие услыхали. Огорошенный Лившиц, не поняв, в чем дело и почему на него накинулся так грубо Каялов, ушел из бильярдной. Каялову многие из присутствовавших высказали неудовольствие по поводу обиды почтенного Лившица. Узнал Золотухин и пришел узнать подробности. Каялов, увидев «зачинщика истории со штанами», сказал:

— Вот, из-за этого франта можно перестреляться, ему шутки, а другим слезы.

— Ну что ты, Ваня! — ласково ответил Золотухин. — Ты желал рекламировать штаны Манделя, и я тебе дружески помог. Но чтоб ты попрекнул пожилого человека «старостью» — не ожидал.

— Во всем ты виноват, — буркнул Каялов.

Ему неприятно было, что обидел Бориса Моисеевича, который даже не знал истории со штанами.

— Иди ты извинись. Я не хотел его обидеть.

К Лившицу кой-кто подошел. Советовали ему заявить дирекции, другие советовали подать на нахала мировому, посадить его на недельку под арест.

Наутро у меня уже был Золотухин:

— Являюсь, дорогой и достоуважаемый, ответственным редактором по делу «о штанах и старой еврейской жопе». Ежели Лившиц ахнется к мировому, то боюсь, что Ване влетит, а ведь по-вашему «психическое воздействие и подстрекательство[327]» совершил я. Спасайте, дорогой! Надо поговорить с Борисом Моисеевичем. Мы извинимся, если разрешит.

Пояснил, что Лившиц, более вероятно, обратится ко мне, а я постараюсь уладить эту неприятность. Если Борис Моисеевич не обратится ко мне, то зайду к нему — мы добрые знакомые.

Я не ошибся — Лившиц был у меня. Он с волнением переживал обиду, «так как вся его жизнь всегда была окружена уважением и вниманием со стороны знакомых и друзей».

— Хочу подать мировому, — закончил Борис Моисеевич.

Указал ему, насколько «жалоба» причинит ему не удовлетворение, а неприятности. Хорошо наказать обидчика немедленно, когда «сердце горит». Но судья назначит дело недели через две, и начнется «волокита» с вызовом новых свидетелей, а там съезд, Сенат, и в лучшем случае месяцев через десять состоится окончательный приговор. Затем, спорный вопрос, как судья посмотрит на дело:

— Ведь Каялов главную обиду произнес «про себя», не обращая к вам обидные слова, и если вы услышали, так как в зале неожиданно стало тише, то произошло это помимо воли Каялова… Словом, считаю, что вряд ли вам к лицу пойти к мировому, а не найти другой исход. Но если все же решите судиться, то, конечно, помогу вам, хотя лично обвинять не буду.

Поговорили обстоятельно, разъяснил, что довел Каялова до ругательства Золотухин своими шутками.

— Обратитесь к дирекции клуба или к суду чести, а лучше всего, если Каялов искренне повинится и неприятность будет забыта. Знаю, что Каялов сожалеет о происшедшем.

— В дирекцию не пойду. Каялов — директор, и там же все его друзья.

— Хорошо, пусть извинится в вашем присутствии.

Сообщил Золотухину, и решили вечером сойтись к ужину в клубе.

Борис Моисеевич ужинал с кем-то. Золотухин, Каялов и я с бокалами вина подошли к нему. Золотухин едва не испортил торжественность извинения:

— Здравствуйте, многоуважаемый Борис Моисеевич. Мы привели к вам «молодую армянскую жопу»… — начал Золотухин.

Борис Моисеевич нахмурился, но я не дал остановиться на этом «торжественном» вступлении и свел к извинению, которое Каялов произнес с чувством. Мир был заключен.

VII

Думбадзия — так именовалась Ялта во время владычества ставленника Николая II, генерала Думбадзе, начальника Ялты, нелепого, вздорного, невежественного дурака-азиата[328]. Все, что проделывал Думбадзе, вызывало «милостивую улыбку царя»[329]. Сенат по какому-то поводу потребовал от Думбадзе объяснение[330], а он ответил:

— Подчинен только моему Государю и ему обязан отвечать.

Царь улыбался.

Проезжая по окраине Ялты мимо деревянного домика, Думбадзе увидел у ворот юношу в папахе и косоворотке. Остановив паренька, Думбадзе громко спросил:

— Почему так одет? Ты революционер?

Юноша рассмеялся и вошел в дверь. Когда Думбадзе отъехал, в него кто-то запустил камнем, не причинив ему вреда. Думбадзе вызвал пожарную команду, велел выдворить людей, живших в крамольном доме, а дом сжечь[331]. И сожгли! Царь улыбался и заплатил убытки.

Особенно ополчился Думбадзе на евреев, «исконных врагов Царя». Въезд в Ялту евреям был совершенно закрыт[332]. На пристани хватали людей, лицом похожих на евреев, и не пускали высаживаться. Высылали врачей, адвокатов и других евреев, имевших право жительства в Ялте[333]. Жаловались, Сенат отменял распоряжения азиата, а он не подчинялся. Евреи не ездили в Ялту. Думбадзе гордился этим и дурил на радость царю.

Как-то летом во время обеда в клубе мы обсуждали, кто куда едет на лето. Золотухин сказал, что в июне он занят установкой мельницы, что Кисловодск ему надоел и он, когда освободится, поедет в Ялту.

— Разве Думбадзе умер? — спросил кто-то.

Поговорили по поводу невозможности еврею попасть в Ялту, а один из нас добавил:

— По наружному виду сойдешь на берег, а представишь паспорт — будешь выслан.

Золотухин ответил:

— Ерунда, преувеличивают. Как это мне не дадут возможность прожить недели две? Чепуха, поеду.

Завязался спор по этому поводу, и предложили пари. Золотухин принял пари. Стали, шутя, вырабатывать условия и закончили ставкой, не помню, 1600 или 1800 рублей. Кассиром и