Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

несчастье. Что делать в дальнейшем? Герман Акимович, как цивилист, не мог мне посоветовать, кроме необходимости подать кассационную жалобу. Но он решительно считал, что мне не следует пойти в суд на совещание с присяжными заседателями, ибо это ставит суд в неудобное положение.

Потянулись тяжелые для меня дни. Поехал в суд, чтобы сделать замечание на протоколе, и узнал, что присяжные заседатели подали мотивированное прошение по делу, в котором были указаны обстоятельства, поведшие к ошибочному приговору, и в числе этих обстоятельств указано на недостаточное разъяснение председательствовавшего. Прошение было оставлено «без рассмотрения» по совершенно законным основаниям[341]. Не могу не упомянуть, что в суде полагали, что я «подбил присяжных» и что прошение составил я. Но поверенный, к которому обратились присяжные заседатели, не скрыл своих действий, и председательствовавший, сильно на меня ополчившийся, извинился предо мной.

Я продолжал тосковать и весь отдался делу Волкова. Присяжные заседатели, узнав о судьбе их прошения, прислали в заказном письме копию прошения с подписями и письмо на мое имя, полное сочувствия, причем указывали, что мои защиты всегда убедительны, проникнуты «любовью к человеку» и что они надеются на дальнейший успех в деле Волкова, невинно так сильно пострадавшего.

Для составления кассационной жалобы я обратился к присяжному поверенному Н. В. Грекову из Новочеркасска, который не нашел повода, но решил, что жаловаться надо, дабы, обращаясь к высочайшей милости, можно было указать, что в судебном порядке все исчерпано. Сенат, по мнению Грекова, не сможет и не должен поощрять вторжение присяжных заседателей в судопроизводственную часть дела. Они — судьи факта, иначе должно создаться совершенно новое положение присяжного заседателя в процессе. Н. В. Греков (с открытием Новочеркасской судебной палаты неизменный председатель Совета присяжных поверенных) составил искусную жалобу, отзывчиво отнесся к судьбе Волкова, утешал меня и предложил обратиться в Петербург к присяжному поверенному Миронову с просьбой выступить в Сенате.

Повез жалобу в тюрьму для подписи. Когда я увидел Волкова, то ужаснулся. Не предполагал, что в несколько дней человек может так измениться — ко мне вышел дряхлый старик. Вновь я пережил тяжкий час беседы.

Жалоба пошла в Сенат. На мое письмо Миронов ответил, что в Сенате выступит, но надежды на отмену приговора мало. Но случай исключительный, ибо до сего ему не встречался «такой поход присяжных заседателей».

А тем временем я стал готовить прошение на высочайшее имя. Машинок пишущих тогда не было, и надо было писать все четко, красиво, на что имелись каллиграфы — большие мастера. Составив вчерне прошение, повез его к Н. В. Грекову. Он мне дал нужные указания, сделал исправления и, между прочим, сказал:

— Боюсь, что такого рода дела обречены на неудачу. Их не докладывают царю каждое в отдельности, а собирают, скажем, дел двадцать пять. Министр юстиции выписывает их «скопом», пишется резолюция: «Не находя…». И лишь на исключительные дела или по особому ходатайству влиятельных лиц составляется особый доклад, иногда даже с личными объяснениями царю начальника канцелярии его величества. А дело Волкова для них «рядовое».

Приняв к сведению все мне сказанное, я начал готовить прошение на высочайшее имя и все приложения. Работа по тем временам большая. Надо было писать на так называемой «царской бумаге» — плотная, лучший сорт. Писал каллиграф. Заголовок прошения и обращение по установленной форме, язык рабий: «К стопам Вашего Императорского Величества повергаю мое верноподданническое прошение…».

Прошло томительное время ожидания слушания дела в Сенате. Я часто навещал Волкова, много беседовали. Мужик был толковый, расспрашивал о жизни на каторге. Рассказал, что знал. Сильно его утешило мое сообщение о том, что человека хорошего поведения и его возраста могут, не ожидая истечения четырехлетнего срока, перевести на положение ссыльнопоселенца, и тогда можно приобрести дом, заняться чем-либо, и «лишение всех прав» как бы не выполняется. Русский простой человек поразителен в своей смиренной примиряемости с неизбежным, как бы действительность ни была тяжела. Свидания были для меня грустной обязанностью, но бросить старика не мог.

Месяца через два получил извещение присяжного поверенного Миронова об оставлении жалобы без последствий. Сообщил печальное известие Волкову и сказал ему о моем предположении ехать в Петербург для дальнейшего ходатайства и в чем таковое будет заключаться. Он очень благодарил, настаивал, чтобы я взял вознаграждение, но я отказался, так как решил взять только на расходы. Расцеловались и попрощались. Надо было торопиться, так как случайно могла образоваться «партия», которую отправляют обычно в Харьковскую каторжную тюрьму до ссылки на Сахалин.

Петербург я хорошо знал, у меня были там товарищи по университету, и для моей задачи — найти, через кого подать прошение, — мне казалось наилучше обратиться к Яше Сахару, как все его называли. Редко общительный человек, всеобщий куманек, Сахар — петербуржец, сын богатых родителей, по окончании университета записался в сословие, но практикой занимался мало. Отличался он курьезной страстью — собиранием фотографий известных артистов, и с годами у него сложились редкие альбомы. Например, известная артистка М. Г. Савина была у него в карточках с девятилетнего возраста, когда впервые выступила в пьесе, где нужен ребенок. Затем период служения в оперетте и в сотнях ролей, когда стала знаменитостью. Альбомы он заказывал специальные, на переплете тисненою надписью «М. Г. Савина». Такие же альбомы для многих других. Масса автографов на фотографиях. Вся театральная Россия в ее лучших представителях имелась у Сахара в фотографиях. Приехала Сара Бернар, Сальвини и другие — и Яша уже бегает в беспокойстве, собирает фотографии, выписывает из Парижа, из Италии и не успокоится, пока не составится надлежащая коллекция, систематически подобранная. Он напоминал современных «марочников». Альбомы его были занимательны, имелся к ним указатель[342].

Знакомые у него были во всех кругах Петербурга. Написал Яше, что еду по делу и застану ли его в городе, так как мне нужна его помощь. Должен добавить, что дружбы между нами не было, но я незадолго до несчастного дела Волкова сделал Сахару интересный подарок. В провинциальных театрах в течение ряда лет подвизался драматический артист Пузинский, неизменно исполнявший роли комических старух. На это амплуа его приглашали. Других ролей он не играл. Исключительного таланта у Пузинского не было. Хорош на роли старух, причем имел весьма хороший и разнообразный гардероб. В жизни — обычная бритая физиономия актера, а на сцене, особенно в пьесах Островского, — замоскворецкая купчиха, свахи и прочие. Бабий голос, бабий говор, походка, манеры — не видно имитации, сама натура. Мне случайно попал в руки альбом с Пузинским в десяти-двенадцати ролях его репертуара, а на первом листе фотография Пузинского-мужчины. Этот альбом я послал в подарок Я. Сахару, не зная, имеет ли такой альбом интерес для коллекции. Успех превзошел мои ожидания — восторг и