Дубль два. Книга вторая - Олег Дмитриев

появившимся тонким чёрным нитям, единичным и целым спутанным клубкам, как из забитого слива в ванной, не удивился. Последним вывалился какой-то плотный жгут чуть ли не с ладонь длиной. Я всё пытался перекусить его, но Никола сдавил мне нижнюю челюсть своей холодной железкой. Правой рукой он держал мне голову. Бережно, по-пиратски. За волосы. Как отрубленную.

Первым, что я услышал, когда во Вселенной стали появляться другие звуки, кроме моего рыка, стона и икания, было:

— Ты свободен, Странник! Это чудо! — от Ольхи. Оказалось, то, что слышалось в её прошлом «ух ты!», было лишь легкой заинтересованностью. Потому что стало ясно: именно сейчас она восхищена и поражена по-настоящему.

Вторым была музыка. Басы, что звучали из открытых дверей Гелика. Знакомый ритм. Я уже слышал этот трек раньше, и не раз. Основная тема из первой части фильма «Бой с тенью». Тренер часто ставил в зале секции — под неё отлично получалось что мешок молотить, что по пневматике стучать, что со скакалкой прыгать. Для динамичного воскрешения — вполне подходило, как по мне. И момент был знакомый.

— Покажи ему всё, что можешь! — сказала Вселенная вокруг голосом старого бандита Вагита Валиева. Глядя на меня белыми от Яри глазами старого пирата Николы Болтуна, что осторожно опускал меня обратно на асфальт.

— Не вопрос! — отозвался я одновременно с Артёмом Колчиным. Испытывая те же самые нараставшие азарт и кураж. Те же уверенность и решимость. Чувствуя привычные уколы взявших бешеный разбег под рёбрами дикобразов.

— Давай, Яр! — Ольха, кажется, полностью разделяла переполнявшие меня эмоции.

— Укрыться! — сипло гаркнул Болтун. Наверное, так он орал команде, предупреждая о вражьих стрелах, веля падать под борта и скамьи.

Константин Сергеевич с грацией и легкостью, недоступной многим молодым, подхватил так и стоявшую возле меня на коленях Лидочку и рванул за Рафик. Саша Ключник нёсся следом, зажав подмышками доктора и фельдшера, с очумелыми лицами летевших параллельно земле, как манекены.

— Всем укрыться за машинами! — громовой голос Артиста будто схватил каждого, кто был в поле зрения, за шкирку, приподнял, развернул и отвесил пинка. По крайней мере, куривший водитель скорой, видевшийся его глазами, выглядел именно так, слетая в овраг за обочиной.

Слева от меня, на место, откуда сорвало и унесло медиков, ступил какой-то смутно знакомый парень со свежим длинным шрамом через всю правую сторону лица. Таким же почти, как у Николы, только уходившим под правое ухо. Он так же опустился на одно колено и поднял руки, будто уходя в «глухую защиту». Напротив него, кажется, удовлетворённо кивнув, движение с еле уловимой задержкой повторил и Болтун.

— Любовь бьёт прямо в сердце, стоит тебе раскрыться, — пронёсся над опустевшей дорогой голос молодого боксёра из колонок чёрной машины.

В груди, едва не выламывая рёбра наружу, билась Ярь. Много Яри. В ведре, что зажал коленом и локтями сгруппировавшийся Мастер, пронзительно, истошно визжал сошедший с ума от ужаса росток Чёрного Древа.

— И вот, лёжа на полу, / Первый раз в жизни / Тебе больше не хочется драться, — выдохнул Колчин из динамиков Гелендвагена.

Тут я бы, наверное, поспорил. Лежал я не впервые. А вот драться и вправду не хотелось. Хотелось побеждать. И моглось. Теперь в этом не было никаких сомнений. И я отпустил Ярь.

Когда вернулись слух и зрение, первое, что я увидел — были ярко-голубые глаза Николы. И в них была счастливая радость, наверняка посещавшая его вечно хмурое загорелое лицо нечасто. Второе — серые, как у Павлика, глаза на ошарашенном лице слева. Без бороды и чёрной островерхой шапочки, с короткой причёской и этим шрамом я признал его только сейчас. Сашка-слесарь. Внук Михалыча, ставшего Варфоломеем. Инок Серафим. Муж моей сестры и отец моего племянника.

Они помогли мне подняться и под руки довели до реанимобиля. Из стоявших ближе к тому месту, где полыхнула Ярь, машин, стёкла остались только у него и у чёрного Гелика. Только у «немца» потрескались так, будто по ним арматурой молотили. А вот «скорая» как-то спаслась.

Никола, морщась от вони палёной шерсти, осторожно выудил блестящим манипулятором из кучки золы, что осталась в закопчённом ведре, скукоженный, как солёный огурец, что провалялся в дальнем углу холодильника с месяц, остаток ростка. Он был жив. Слеп, глух, безумен, обездвижен, но жив. Болтун вытащил из внутреннего кармана куртки коробочку, похожую на портсигар, только чуть потолще. Открыл со щелчком крышку, нажав невидимую мне кнопочку, и разжал дуги. Обрубок упал внутрь, и крышка защёлкнулась. На ней я разглядел знакомый чешуйчатый узор. Он протянул контейнер мне. Молча. Я принял и тоже убрал во внутренний карман.

Гелик обещал пригнать в Каргополь Саша Ключник, когда его ребята починят. Высадив с третьего удара ногами изнутри лобовое стекло, сквозь которое всё равно ничего не было видно. «Скорую» тоже пообещал вернуть. Потом. Хотя, судя по лицу водителя, он вполне готов был подарить служебный автомобиль с концами, только чтоб не видеть никого из нас больше никогда. Особенно после того, как Константин Сергеевич хорошо поставленным голосом согнал к капоту Мерседеса всех, и полицейских, и медицинских, показал неуловимым жестом какую-то красную книжечку и велел расписаться в каких-то бумагах с грифами, глядя на которые прожжённые работники свистка и жезла бледнели, как школьницы. Хотя, я не удивился бы, пожалуй, даже надень он чёрные очки и достань блестящую штуковину, похожую на цветную ручку с кучей стержней, только металлическую. Сообщив что-то, вроде: «это был взрыв болотного газа».

Саша, который не Ключник, а Алискин муж, сидел за рулём реанимобиля. Мы с Болтуном ехали в салоне. Он — сидя на удобном кресле, а я — лёжа на неудобных носилках. Пытаясь не съехать вниз, когда машина ускорялась, и вверх — когда оттормаживалась. Но это было нечасто. Впереди и позади нас неслись полицейские машины, крякая и завывая. А когда этого не хватало — объясняя необходимость срочно освободить дорогу простыми русскими словами. Отпустил их инок Серафим на покаяние только возле странной стелы при въезде в Каргополь. Бетонная хреновина символизировала не то маковку церкви, не то взлетающую ракету или самолёт. Или дерево. Судя по острой вершине — ель. В середине спорной композиции виднелся ствол. Белый.

Разглядеть это в наползавших сумерках, даже глазами молодого Мастера, получалось с трудом — фары на обочину не добивали, а света с каждой минутой становилось меньше и меньше. Представив, как мы переберёмся в