Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

Другая важная для Летова мысль – то, как при либерализме (тогда его называли «демократией», путая политическую систему с идеологией) дискредитируются ценности. Его логика – логика человека, который прошел через КГБ и психушку, скитался по стране, терял друзей, бросал свое дело, чтобы не попасть в ловушку, а теперь считает, что так и было надо. «Любая вещь – свобода или слово, допустим – стоит чего-то только тогда, когда за это можно платить. Причем платить страшной ценой, – утверждал Летов. – Ценой жертвы и собственной, и, скажем, окружающих жизней, вообще жизни как таковой. То, что сейчас происходит в мире, особенно на Западе и у нас – это разложение всех систем ценностей».

Отсюда логически следовала мысль об особом, уникальном пути России, схожая с рассуждениями Дугина. Иногда она доходила почти до смешного: «Русский рок, как и все русское искусство, мессианский. Из этого мессианства, как из колодца, черпается энергия – творческая, гигантского масштаба, – говорил Летов в беседе с Владимиром Бондаренко. – Откуда в Америке взяться такой энергии, откуда там взяться настоящему року? Это кучка эмигрантов, зарабатывающая деньги, не имеющая своей ментальности. А Европа уже состарилась. Россия имеет изначальную способность к восстановлению энергии. Она встает из пепла, как птица Феникс».

Здесь Летов оказывался наследником большой культурной традиции, идущей из первой трети XIX века через славянофилов, Герцена, Достоевского, Брюсова и Блока к Солженицыну и – уже в постлетовской современности – режиссеру Константину Богомолову с его манифестом про «мультикультурных гендерно-нейтральных чертей», которые испортили Европу. Филолог Александр Долинин подробно исследовал идею гибели Запада в русской культуре и выяснил, что Европа «гниет» уже почти две сотни лет, причем изначально этот концепт был позаимствован из Европы же, у немецких философов. О причинах такой живучести ученый рассуждал без сочувствия: «Иррациональное убеждение в смертельных болезнях могущественного и успешного Другого необходимо для оправдания собственных проигрывающих политико-экономических стратегий, патологической ксенофобии и ничем не оправданных претензий на превосходство».

В любом случае набор летовских идей мало похож на политическую программу в хоть сколько-нибудь практическом смысле, скорее уж – на религию. Это утопия, энергия которой возникает как раз за счет напряжения между ее очевидной необходимостью и столь же очевидной нереализуемостью. Историк Юрий Слезкин называл большевиков «милленаристской сектой» – то есть сообществом, жизнь которого регулируется иррациональной верой в грядущую тотальную трансформацию мира. Характерно, что Летов определял себя как «коммуниста первой волны революционеров, 1917–1924 годов». В то время лидер «Обороны» часто ссылался на Андрея Платонова: в своих ранних эссе, написанных во время Гражданской войны и сразу после нее, писатель представлял большевистскую программу ровно в таком ключе, определяя цель революции следующим образом: «Убить в себе древнего, бессильного, ветхого, страдающего человека и родить здесь на земле новое существо невиданной силы, с душою острого огня восторга, возобладавшим смыслом вселенной, поднявшим всех рабов до себя и тем освободившим их».

В схожих выражениях Летов описывал желаемый сценарий будущего в первом номере «Лимонки»: «На смену коммунистическому устройству рабочих и крестьян и „демократическому“ режиму трусов и подонков придет наконец яростная цивилизация ВОИНОВ. Солнечная цивилизация ГЕРОЕВ. Пламенная цивилизация ХУДОЖНИКОВ. ТВОРЦОВ. ПОЭТОВ. ВАВИЛОН ПАДАЕТ. Западная система выдохлась, исчерпала себя, ее гниение дошло до немыслимых рубежей. Конец не за горами».

Через неделю после этой публикации на пресс-конференции НБП ему задали прямой вопрос:

– А что будет, как ты себе представляешь то общество, к которому ты стремишься? Что будет – просто поконкретнее – что будет возможно, а что нет?

– Это Царствие Божие на земле, это то, чего хотел Христос. Это воплощение христианских идей в этой реальности, именно здесь и сейчас.

И тут тоже легко найти прямую параллель с Платоновым: «Не покорность, не мечтательная радость и молитвы упования изменят мир, приблизят Царство Христово, а пламенный гнев, восстание, горящая тоска о невозможности любви».

«Для Летова всегда была важна героико-романтическая мифология, тема самопожертвования во имя высших целей, – рассуждает Юрий Сапрыкин. – С другой стороны, для него была важна какая-то вера в человека в противовес конструкциям, которыми его уродует цивилизация. Если хотите, это почти неотолстовство: вот есть люди, которых заставляют забыть о своем истинном предназначении и тратить свою жизнь на какие-то иллюзорные цели. Конечно, оба этих представления смыкаются с коммунистической идеологией в ее самом чистом, отвязанном от исторических реалий выражении. А этот огненный романтический коммунизм, в свою очередь, смыкается с ранним христианством».

Характерно, что при всей летовской начитанности в его прямой речи вообще не встречается упоминаний политиков, даже революционных – тот же Ленин, кажется, был ему интересен исключительно как феномен советской культуры, а не как теоретик. Единственный, о ком лидер «Обороны» говорил часто, – это Нестор Махно, пытавшийся во время Гражданской войны создать анархистскую утопию на территории Украины.

Политика Летова интересовала, прежде всего, по его собственной формулировке, как «живое отношение к реальности». И логично, что он подался туда именно в 1990-х, когда там и правда было больше буйной энергии, чем, скажем, в обнищавшем российском искусстве. В этом смысле политика как общественное пространство, наиболее пригодное для взрывания насущной ситуации, была почти изоморфна перестроечному року. Революция тут тоже оказывалась не столько чаемым результатом с какими-то конкретными мерами по перераспределению власти и денег, сколько средством передвижения, способом коллективно преодолеть границы реальности.

«Мне кажется, что у Летова на самом деле очень внятная философия, – говорит Игорь Гулин. – Она состоит в том, что видимый нам мир – это какой-то обман, это странное, неправильное место. И человек должен предпринимать действия, чтобы этот обман обнажить, чтобы прорвать его. Это может быть психоделический опыт, может быть опыт религиозный или мистический, а может быть политический бунт».

Действительно: такова общая летовская установка. Поэт и критик Данила Давыдов, рассуждая о его текстах, писал, что их метасюжет – «преодоление любой власти, которая всегда осуществляет себя через язык». Одна из главных мыслей 800-страничной работы филолога Олеси Темиршиной сводится к тому, что лейтмотив поэзии Летова – то, как субъект пытается вырваться за границы своего мира.

Так становится понятной и внезапно проявившаяся у Летова любовь к СССР: это тоже было стремлением не назад, а вперед. Его интересовало не возвращение в брежневские времена, в тот строй, который он сам метко определял как «государственный капитализм», а воплощение революционных идеалов. После распада Союза «коммунизм окончательно стал для него чем-то вроде религии, разговора о несбыточном, но не дающем тебе покоя, таким тревожащим тебя каждый день призраком коммунизма, – говорит Алексей Цветков. – Как только коммунизм перестал давить на него снаружи, он в голове Летова превратился в необходимую мечту, в зовущий горизонт, в мобилизующий миф».

Как и Лимонова, Летова