Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

шаг отойдя от себя и обесплотев, вдруг услышал душою, как неистово воет в долговременной тьме бесконечная вьюга, как скребет жестким снегом по засыпанным стенам одинокого приполярного дома… Этот твой детский и тоже лишь временный кров, с белой медвежьей шкурой и тканым ковром над железной кроватью настигает меня своей тишиной…» Мне, выросшему на русском севере, тоже знакомы эти белые медвежьи шкуры рядом с кипятильником на цепи и самодельной мебелью. Может быть, сегодня какому-нибудь юному москвичу легче мечтать о полярной ночи, о валенках и унтах, и уж как о несбыточном – о медвежьей шкуре на полу или над кроватью. Но тогда нам несбыточными казались пальмы и бедуины, лианы и бамбуки, и смелые охотники на львов. Думаю, эта детская мечта о садах достаточно быстро, после переезда в центральную Россию, осуществилась и осталась бы лишь одной из тем ранней поэзии Лидии Григорьевой. Этакая ориенталистика юности. Должно было случиться нечто более серьезное, более трагическое, чтобы и позже, до конца дней своих искать в садах спасение от смерти, от удушья, от бессмысленности жизни.

Я помногу видела всё во сне,

Самолет летит, а крыло в огне…

Полетим, душа моя, там простор.

Мы с тобой и летаем-то с этих пор.

Мне кажется, все её разнообразные сады похожи на романтические миры Александра Грина или на тоску по невиданному, неслучившемуся Николая Гумилева. Я вдруг вижу в соратниках Лидии Григорьевой трагического метафизического поэта Юрия Кузнецова. Его странные миры – такая же броня, такая же защита от житейского зла.

Глубь занебесная нам не видна.

Бедная Бездна! Зачем ты без дна?..

Хотя ни о каком ученичестве или влиянии друг на друга и речи быть не может. Они и по возрасту достаточно близки, а по жизни, наоборот, чудовищно далеки, и, может быть, не видели друг друга ни разу, да и читали друг друга мало. Это близость трагического мироощущения, а не школа стихотворных стилей. Но откуда же у мечтательной юной девочки с заполярного севера такая трагичность души, которая и выстраивает для успокоения свою садовую ограду? Об этом опять очень верно сказал всё тот же Равиль Бухараев: «нетерпение встречи с отцом (известным полярным летчиком – В.Б.) в арктической тьме дочерних твоих ожиданий… Вот он вернется с небес сквозь пургу, отобьет и отгонит все детские страхи, но проходят минуты, часы, дни… месяцы, годы, а отец всё никак не вернется с небес, а его самолетик над белой полярной пустыней… всё горит и горит, всё пылает, освещая и оживляя ту звездную бездну…»

Полярный круг замкнулся наконец!

Внутри него я, тихая, уснула.

Так вот где душу застудила я, отец.

И вот когда я в бездну заглянула…

И эта смерть отца случилась, можно сказать, на глазах у девочки, это был ужас, засевший в душе на всю жизнь. Тот же истинный ужас и в стихах Юрия Кузнецова об отце. Одиночество от прикоснувшейся смерти уже сопровождало её всю дальнейшую жизнь, везде, куда бы её ни заносила судьба: Луганск, Краснодон, Казань, Карпаты, Москва, Лондон, Венеция…

Пока отец летел над океаном

В нетающих небесно-синих льдах,

Созвездия лазурных незабудок

В полярный день

На небосвод всходили,

Чтоб в пустоте зияющей – сиять…

Так что все её незабудки, розы и сады – зияют в пустоте бездны. И как бы плотно ни высаживала Лидия ряды своих цветов, как бы ни заслонялась от смерти и болезней дурманом их аромата, трагичность налетала на неё внезапно, как ураган, сумеречная тьма, и уже в юности появляются такие знаменательные строчки: «Шестнадцать лет, шестнадцать лет. А смерти нет, а смерти нет». И это не поэтический абсурд нынешних постмодернистов, а её поэтическое прозрение и предвидение. Она бежит по жизни в поисках своего дома по всей стране: Заполярье, Казань, Поволжье, Москва, по всему миру – Венеция, Иерусалим, Лондон, она собирает для подтверждения своей реальной и поэтической жизни подробности бытия, своего, народного, всечеловеческого, а за ней по пятам бежит «быстрая собака скорой смерти». Так уж получилось, что Лидия Григорьева изначально оказалась словно бы лишена своего дома, своего убежища, из Заполярья уехали с мамой после гибели отца, затем временные убежища по разным городам, работа на Чукотке, учеба в Казани.

Казалось бы, дом обретен, есть любящий талантливый муж, что само по себе редкость. Все мы помним скоропалительные браки Гумилева с Ахматовой, Евтушенко с Ахмадулиной, и как некое исключение – уже многодесятилетний брак Лидии с Равилем Бухараевым, одним из лучших поэтов второй половины ХХ века. Вот он – и покой, и дом, и любимый сын. Стихи обретают свою спокойную зрелость, гармоничность, как-то отходит в сторону и тема садов. Лидия смело выходит за ограду своего сада, и небесного, и земного. Беспокойное кочевание притормаживается, приходит тоска по дому, приходит на смену увлечениям и страстям пора большой любви.

Со стороны виднее, скажет сторонний круче,

Он не занизит градус, ежели не соврет:

Был молодой любовник, яростный и могучий,

Родственник стал и кровник, и долгой любви оплот…

Вместо блуждания в Бездне – ощущение в себе покоя и единства, глоток свежего воздуха. Стихи как бы остепенились, изредка выстраивая себе праздники любви, праздники скитаний, праздники осознанного Бытия. Вот тогда-то и приходит погружение в подробности этого Бытия. Лишенные, может быть, эффектного блеска, карнавальности и безумия. Тут уже слышно, как дождь стучит по крыше, видно, как ветер гонит сырую листву не где-нибудь, а по Тверскому бульвару, видны и мокрые скамейки, как в замедленной съемке видим полет бабочки и цветение папоротника. Блаженство духа и плоти продолжается и в Венгрии, и в Лондоне. И над ними пела живая скрипка, а следом цыганский хор. Летние гульбища юных славян уже только видениях поэтессы. А безумие садов осталось как бы уже на холстах таможенника Анри Руссо среди помпезных вычурных бутонов. Почему бы и не понаслаждаться дворцом творений поэтов и художников, когда «от пряных испарений и от любви кружится голова»…

Даже в пригороде Лондона, где одновременно появилась и оседлость, и неизбывная тоска по родине «Увы, нам, милый! Как ни ерепенься – ни англичане мы, ни европейцы…», тем не менее, в стихах чередуются земли богатое убранство и «в чужом пиру