Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Эти слова составителя книги могут назвать, да, вероятно, и назовут пристрастными – однако то, что говорится, легко проверить, просто пролистав книгу Лидии Григорьевой. И сразу станет понятно, что она действительно никогда, нигде и ни в чём не притворялась – всегда оставалась в стихах самою собой. Более того, она и в жизни делала только то, во что верила, чем бы это ей ни грозило в мире лукаво-коварных притворств и своекорыстных имитаций. Она никогда не изменяла себе и людям – и никогда не менялась душой: так и пребыла через годы той юной максималисткой, а на деле – чрезвычайно ранимой девочкой, которая когда-то писала чернильной ручкой свои первые стихотворения.

Она всегда была красива, что больше мешало ей, чем помогало в профессиональном отношении: «Разве может столь красивая женщина писать что-то стоящее»? – говорили верхогляды и циники, которых всегда так много вокруг. Но поэзия Лидии Григорьевой – именно настоящая, счастливо избранная из многих званых: она обладает редчайшим качеством той предельной подлинности, которой не выдумаешь, не подделаешь, не сымитируешь, потому что поэт платит за неё не тусовочными интригами, а живым терзаньем жизни. Я бы даже сказал – жития, ибо и вправду есмь свидетель и очевидец трагической незаурядности её земного, но никогда не приземлённого – существования.

Когда я стану беднее бедного,

когда я стану бледнее бледного,

не хлопочите, не причитайте,

но перечтите, но – прочитайте!

Выбранные для этой книги стихи связаны и сплетены воедино сквозной темой, которую можно назвать «от Миража – к Саду». Ведь Сад – это, наверное, самый важный образ, самая главная метафора, как в самих стихах, так и в критических суждениях о поэзии Лидии Григорьевой, помещённых в конце книги. Это книга стихотворений-пророчеств – книга ясновидения собственной судьбы. Это книга-дорога, книга-стезя, которую, с высоты сегодняшнего дня, уже можно и обозреть на её зримой тернистой протяжённости.

Темна и неулыбчива природа

Средь города и посреди народа.

Лишь снежный сад, что путь собой венчает,

Не поглощает свет, а излучает!

Поэт, на стихах которого печать избранности, всегда тайна для окружающих. Я и сам – как первый слушатель и читатель большинства её стихов – разве лишь догадываюсь, из какой детской неотмирности, из какого нескончаемого сиротства произросла и процвела, как звёздный сад, поэзия Лидии Григорьевой. И вот – я когда-то попытался высказать словами то, что можно по-настоящему выразить, наверное, только сочувственным и сострадательным молчаньем: «…и я, всего лишь на шаг отойдя от себя и обесплотев, вдруг услышал душою, как неистово воет в долговременной тьме бесконечная вьюга, как скребёт жёстким снегом по засыпным стенам одинокого приполярного дома; вдруг услышал душой – нетерпение встречи с отцом в арктической тьме дочерних твоих ожиданий…

Этот твой детский и тоже лишь временный кров, с белой медвежьей шкурой и тканым ковром над железной кроватью настигает меня своей тишиной и чётким тиканьем ходиков, подгоняющих время разлуки, и я твоим детским взором гляжу на солнценосный ковёр, на котором среди пальм и песков – три всадника с пиками, три бедуина в бурнусах так по-разному изображены в охотничьей схватке со львами, и у тебя есть отважный любимец, который, как подлинный рыцарь пустыни, без тени сомненья и страха встречает ревущего в ярости жёлтого льва…

Так и отец: вот он вернётся с небес сквозь пургу, отобьёт и отгонит все детские страхи! Но проходят минуты, часы, дни проходят, месяцы, годы, а отец всё никак не возвращается с небес. А его самолетик над белой полярной пустыней, над бесконечными льдами и скалами, уходящими в мёрзлое море, всё горит и горит, всё пылает, освещая и оживляя в нисходящем спиральном полёте звёздную бездну…

Я лишь потом это понял – сердцем познал через твои письмена. Поймут ли, прочтя, и другие, как бессмысленны звёздные россыпи, как отчаянны ледяные пространства, как печальны бескрайние пропасти звёздных небес – если нет среди них живого отцовского сердца. Так печальны, что впору вдруг пожалеть нажитым состраданьем и эту, для чего-то ведь происходящую одинокую бездну:

Глубь занебесная нам не видна.

Бедная Бездна! Зачем ты без дна?

Как же должно настрадаться сиротливое сердце, чтоб пожалеть в неосознанном жаре разлуки и эту кромешную бездну, к безответным звёздам уносящую плач или крик? И одиночество девочки во всех одиночествах женщины вовек не избыто, потому что та вселенская бездна сиротства всегда была над тобою разверста – и в тёплой (где мама) полярной Игарке, и в стылом (где нет даже мамы) степном Краснодоне, и в Луганске-Вороши-ловграде-Луганске, и в городе Косов – в санатории ТБЦ среди буйных карпатских садов со сквозными, медовыми, розовый сок источающими созвездьями яблок; среди жёлтых, высоких, просторных, просвечивающих синевою буковых рощ, восходящих вместе с горами в ту самую бездну, лишь на время задёрнутую милосердной завесой, солнечным небом юной косовской осени; рощ, шелестящих, журчащих золотистым и бурым покровом многократных лесных листопадов…

Эти вороха палых листьев, сухие, пушистые, подавались под ногами как перина; их таинственный шорох и кристальная свежесть простора возвращали из детства осязанье иной, крахмальной, снежно-льняной чистоты – когда твоя мама, наведя в глубоком, с серебристым сияньем корыте натасканной в вёдрах с колонки и закипячённой в искристом чане воды, на ночь купала тебя и, запеленав в простыню, по крашеным половицам несла на руках до постели, где в благоуханной, хрустящей отраде свежайших пуховиков под все тем же медовым ковром с бесконечною львиной битвой ты блаженно мечтала – о чём? А за чёрным окном белокрылого вашего дома шумели в дожде высокие пышные кроны в обильных гроздях вьюжно-белых акаций. Но этот таинственный шум отступал, едва с подоконника, сияя зелёным глазком, принимался вдруг что-то рассказывать, повествовать и глаголить радиоприемник, на незримых волнах, проницающих, словно ангелы света, время и местность, приносящий из другого, огромного, бесконечно красивого мира оркестровую музыку, знакомую, как пароль в царство счастья…

Да и что это было, что, щемя неизвестной тревогой твоё детское сердце, побуждало все те же мечты? Дворжак: «Славянские танцы», Сметана: «Влтава», Моцарт, Чайковский, Бетховен, но чаще всего – томительный, как предчувствие неизбежной любви и разлуки, «Полонез» Михал-Клеофаса Огинского, сопровождённый однажды лирической сказкой о Той, кому посвятил он своё «Прощанье с Отчизной». Та красивая сказка любви, та незабвенная грёза о рыцарстве сердца – как же встревожит она твою душу в