Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

маленьком доме на улице Школьной, где в чёрной полировке молчащего пианино отражались кружевная китайская скатерть с фанзами, джонками, и – белым облаком – шкура полярного мишки, отцом и добытая в арктических льдах; в этом доме, снаружи охваченном шумом дождя в беловьюжной листве, в крупных гроздьях акаций, встревоженных перестуком прозрачной капели в шелковичных и вишенных, абрикосовых, яблоневых ветвях уходящего перводанного сада, где на грядках взамен огурцов-помидоров цвели георгины и чорнобрывци; в свеченьи изумрудных побегов овса в палисаде, разведённого для зелёной газонной красы заодно с ирисами-петушками и дымчато-красными, розово-нежными мальвами степного Донбасса – как взметнёт твою душу в бесконечный полёт и паренье эта чудная грёза, золотистая, дымчатая, как твои пряди, но и в дымке иллюзий живая, как прямая возможность бессмертья – в любви…

Второпях возвращаясь домой в беспросветные вечера по немощёной улице Школьной вдоль тревожных, жутко журчащих, воровскою засадой чреватых жимолостных кустов, вчуже укрывших и лица, и души, и образы безответных предместных жилищ, как же ты мечтала и грезила, возносилась душой в те пределы, где мужская любовь поверяется не готовностью шубу купить и доставить земное богатство, но паче – обессмертить любовь, посвятив ей в горних творение сердца, которому суждено пережить и страданье, и время, и даже Отчизну, казавшуюся столь неизменной и несокрушимой!

Только в этом сердцетворении, преодолевшем печаль всех измен и предательств, и была бы ты тою, какою тебя осязаю вне времени и расстояний, вне тягостей жизни и вне притяжения смерти…

Но сердцетворенья случаются только в разлуке, и если когда-нибудь в кратком моём отдаленьи всё терзанье моё перед Богом, весь посильный полёт и всё изумление миром сольются в одни письмена, от предсмертной печали и боли которых я нечаянно ахну и сам, знай, что это – твоё, ибо это легко, как душа, и светло, как тоска по Отчизне, до которой ведь тоже, как ни плачь, ни зови, – при жизни и не докричишься, особенно будучи рядом.

Если же это случится, это и будет единство свершенья и исполненность промысла в мире – тот происходящий покой, в котором в единстве любви ты жена мне, и дочь, и свеченье Отчизны, и память житейской пустыни, где Запад с Востоком суетятся-мятутся по разные стороны обоюдного Рая, покаянно раскрытого настежь лишь для чистого света любви и других состраданий…

Полярный день

Хотела небо я перевернуть,

как маленький ковер ручной работы,

на лицевую сторону, где звезды,

чтобы густые тундровые травы

в созвездиях небесных незабудок

легли на небосвод…

А было мне лет пять…

Я как котенок маленький прозрела,

на жизнь окрестную во все глаза глядела —

вольно же невозможного желать…

С небес склонялась плачущая Дева…

Моя прекрасная и молодая мать

отца ждала, смеялась, песни пела,

ходила в тундру звёзды собирать…

И были у нее еще заботы:

меня любить,

ковер ручной работы вытряхивать,

но звезд не отряхать…

И небо звездное лежало в нашем доме,

и было до него рукой подать…

Пока отец летел над океаном

в нетающих небесно-синих льдах,

созвездия лазурных незабудок

в полярный день

на небосвод всходили,

чтоб в пустоте зияющей – сиять…

По звездам путь домой определять

отец умел..

А мать умела ждать…

Море Лаптевых

Полетели, душа моя, полетели.

Там метели чистые, там метели.

Полетаем с тобой на хвосте пурги,

Там в полярную ночь не видать ни зги.

Как бумага белая, а на ней слова,

Из сугроба таращит глаза сова

В белых перьях вьюжных, белым бела.

Вот такие у нас тут с тобой дела.

Залетели туда, где земле конец,

где по следу белый бежит песец,

где прекрасны сполохи в небесах,

где лежит душа моя на весах.

Это там, где совсем в молодых летах,

мой отец в оленьих стоит унтах,

опираясь на хрупкий свой самолет,

отправляясь в последний земной полет.

Я помногу видела всё во сне,

Самолет летит, а крыло в огне,

Полетим, душа моя, там простор.

Мы с тобой и летаем-то с этих пор.

Как на льдинах белых заметна гарь.

А давай-ка заглянем с тобой в букварь,

В эти прописи жизни ли, бытия ль,

Где снега заметают мою печаль,

И откуда рванулась я напролом,

выгребая в пространстве одним крылом.

Где простерся в забвении и глуши

Океан Ледовитый моей души.

Благая весть

Вот птица села на окно.

Ее глаза – двойное дно,

избыток вымысла и смысла.

Из недр каких извлечено

благое тайное число?

Для нас закрыты эти числа.

Неужто здесь – благая весть?

Так близко не посмела б сесть

в плену инстинкта или страха.

И в этом тоже тайна есть:

лишь стоит слово произнесть,

исчезнет голубая птаха!

Как видно, дело в тишине,

что залегла во глубине,

в зеркальной чаше дна глазного,

Одни мы были иль одне?

Но прорастал уже во мне

зачаток зрения двойного.

Сгущалась в воздухе гроза.

Смотрели пристально глаза

сферическим, зеркальным взглядом.

Уже сближались полюса.

И все сужалась полоса

меж раем видимым и – адом.

И, прогремев над головой,

вал прокатился грозовой,

и как пружину сжал стальную,

стрелу дороги столбовой,

весь мир – животный и живой,

и всю природу остальную.

Меж нами не было стекла.

Гроза бессильем истекла.

И птица не сдержала вздоха.

Я разумела, как могла:

мне тайна явлена была

и указуема дорога.

Хоть было времени в обрез,

мир распрямился и воскрес,

и свет разлился без предела.

И тишина, как хвойный лес,

до самых выросла небес.

И птица райская –