Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

– Брось, Тиночка! Не стоит. Они чувствуют себя гораздо лучше, если мы будем от них подальше. Пойдем лучше на озеро. Посмотрим на уток. Может быть, и убьем. Да нет! Стрелять не стоит, только напугаем; а если и удастся убить, все равно достать нельзя, ни лодки, ни собаки нет.

– Нет, на озеро сейчас идти не стоит. Жарко! Ты ложись, засни, а я пойду сгребать сено. А под вечер пойдем на охоту. – Я взяла грабли и пошла к женщинам.

– Что, пособлять пришла нам? – поддразнили меня бабы.

– Да, у вас веселее! А сидеть-то под деревом скучно.

– Только вот ручки загорят у тебя на солнышке-то.

– Да постой, какую ты взяла граблю-то? Ведь это мужикова грабля – чижолая. И вот, я дам тебе свою, она полегче, – и указала мне, где я могу грести. Никто на меня больше не обращал никакого внимания. Все работали маленькими группами, и каждая группа пела свою песню. Иногда подхватывали ее и другие, и тогда по всему лугу разносилось их нежно-тягучее и грустное пение.

– Пой с нами! Разве не знаешь наших песен? – сказала сгребавшая рядом со мной девушка. Но пение кончилось. – Вот постой, сейчас начнут другую, – снова говорит она. – Матрена, начинай «Казачку»! Хорошая эта песня, жалостливая, – обращаясь ко мне, поясняет она.

Матрена, запевала, чуть-чуть приостановилась, опустила голову и запела: «Потухло солнце за горой, сидит казачка у окна. Она сидит, с тоскою смотрит, и льются слезы из очей». Бабы сразу стали сморкаться.

– Поди, казак давно убит, а она все сидит и ждет его… – говорит девушка, вытирая слезы кончиком головного платка. – Правда, что вы были на войне, на фронте, и видали, как наших мужиков и парней убивали? – девушка остановилась и смотрела на меня сквозь слезы.

– Видела.

– Убьют, закопают… А мы здесь ждем их… Ни письма, ни весточки. Не знаем, где и косточки зарыты, негде и поплакать на могилке… – и девушка начала плакать и сморкаться в фартук.

Подошла баба и стала ее успокаивать:

– Полно, Дарьюшка! Бог даст, получишь письмо; жив твой Степан. – Но молодая женщина уже глухо, беззвучно рыдала.

– Только ведь месяц я с ним прожила. Угнали в солдаты. А тут эта война. И не видела я его больше. – Она присела на землю. Я стояла перед ней, не зная, что делать. Я ее принимала за девушку; она казалась мне такой молодой и по-девичьи спокойно-беспечной… А сколько горя скрывала она под этой беспечностью… И только под жалобно-тягучее пение не выдержала и расплакалась.

– Вставай! Мужики идут, – сказала баба.

Молодая женщина сразу вскочила, натянула платок на глаза и стала сгребать сено. Где-то в дальнем углу покоса пели: «Выйду ль я на реченьку! Погляжу ль на быструю! Не увижу ль милого, сердешного своего?!» Грусть, тоска и одиночество слышатся в каждом слове их пения. И мне тоже стало нестерпимо грустно. Забытая временно война снова встала перед глазами! Вспомнились страшные раны; ненужные смерти молодых, сильных людей, просьбы умирающих: «Сестра, напишите домой письмо! Умер, мол, от ран». – «Скажи, адрес твой как? Куда писать-то?» Но умирающий уже не слышит… А тот обрубок, который бил себя своими обрубками и не хотел жить, чтобы не быть лишним ртом для семьи! Все встало опять передо мной… Чуть что не слышу их стоны, плач и предсмертные просьбы… Сразу все стало тусклым и неприветливым: и луг, и скошенные цветы, и жаворонок в небе. Я пошла к брату, но его не было там, где я его оставила. Я села на одеяла и заплакала. Нет! Надо ехать туда, где нужна моя помощь! Здесь я все равно не буду спокойна ни минуты больше! Нужно скорее уезжать отсюда. Где же брат? Я встала, готовая бежать. Но куда?! Я пошла к озеру и увидела брата. Он сидел, опустив голову.

– Харитон! Что ты делаешь?

– А вот сижу и смотрю, как все прекрасно. Точно первый раз все вижу.

Я заметила и в его глазах грусть.

– Да! Очень все красиво; но мне жаль Капу, что мы ее оставили одну. Я думаю, лучше нам поехать домой?

Он сразу согласился. Мы пошли к стоянке, позвали старосту и сказали, чтобы он отвез нас к берегу. А там мы на маленькой лодочке переедем Каму и наймем кого-нибудь довезти нас до дому.

– Неладное вы затеяли! – сказал староста. – Куда вам грести? Не справитесь! Отнесет далеко. А ежели волна, то, не дай бог; потонете еще… Вот я схожу к соседям. Они каждый вечер уезжают домой, так, может, перевезут и вас.

Умный мужик, он смотрит на нас как на неспособных к такой работе. Он ушел, но скоро вернулся.

– Одного они могут взять! Ну, да там видно будет; может быть, еще кто возьмет. Надо только ехать пораньше. Я пойду запрягу и довезу вас до берега.

– Постой, – остановила я его, – мы и пешком дойдем, тут недалеко. А вещи ты завтра привезешь.

– Ну что ж! Ступайте. Времени еще много до вечера, дойдете. А то лошади нам здесь нужны сейчас, копны возят.

Мы пошли. Брат, не любивший ходить пешком, скоро сказал, что ружье ему все плечо оттянуло.

– Давай мне, я понесу.

– Ну вот! Что ты! Ни за что не дам.

– Пожалуйста, дай. Я хочу испытать, как чувствуют себя солдаты на походе.

– Ты этого все равно не поймешь. Ружье для солдата самое главное. Солдат с ружьем не расстается никогда. Даже когда его ранят, он его не бросит. Конечно, если не потеряет сознание. Здесь же другое дело. Хочешь, так неси его. Через пять минут все плечо оттянет, и ты сама не рада будешь, что взяла его. Давай лучше посидим, – закончил он.

Мы сели на край дороги в тени деревьев. Брат снял ружье и положил рядом с собой. Когда мы отдохнули и пошли дальше, я все-таки взяла ружье и повесила его себе на плечо.

– Да оно совсем не тяжелое! Во всяком случае, не такое тяжелое, как винтовка!

– Ну, попробовала? Теперь давай его мне, – сказал брат. Я ни за что не хотела, чтобы он нес ружье. У него до сих пор еще не закрылась одна из ран.

– Нет, уж извини! Я понесу его до берега.

– Тогда я сяду и буду сидеть, пока ты не отдашь его мне.

– Ну, вставай! Пойдем! А то опоздаем, все уедут, и нам придется идти обратно к нашим рабочим.

Но брат лег и вытянул длинные