Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

рождения ребенка (Кадя и Таня живы). От недоедания у меня опухли ноги и образовались на ступнях раны, ходить не могла совсем. В это время, не помню кто, белые или красные, пришли и стали отбирать последнее, что у нас осталось. Ивик запротестовал. Тогда его стали бить и погнали в окопы. Я осталась с детьми, больная, в холодном доме и без всякой еды. Дети напугались, сначала тихо лежали со мной, но потом стали плакать и просить есть. Больше всего просила Таня. Кадик, наоборот, успокаивал ее и даже меня: “Мамочка, не плачь! Скоро вернется папа и принесет нам еду, затопит печку, и у нас будет тепло”. Не знаю, сколько прошло дней, может быть, только один-два, может быть, больше… Но стал и он просить есть… Я встала, закутала его в шаль и послала к няньке, которая ушла от нас домой в деревню. У нас давно уже не было никого из прислуги. Жила одна только нянька. Но потом и она ушла; у нас для нее стало голодно. Долго не возвращался Кадик… Какие муки я пережила, послав в деревню в такое время одиннадцатилетнего малька в мороз, полураздетого, голодного!.. Хотелось бежать за ним самой! Но ноги мои меня не слушались! Они были как бревна… Опухли так, что даже валенки не могла надевать на них. Наконец, когда было уже темно, я услышала скрип шагов и голоса няни и моего мальчика: “Мамочка! Вот хлеб. И няня при шла…” – “Господи! Да что это ты ребенка послала в такой-то мороз!” – напустилась она на меня. Но, видя, что я плачу, в комнатах почти мороз стоит, и услышав, что и Таня проснулась, и тоже плачет, она остановилась и посмотрела кругом: “А где же Иван Миколаевич?” Я рассказала, что его угнали в окопы… Старуха пошла, нарубила дров, принесла их и затопила печку, согрела воды, накормила детей и дала и мне горячей воды с хлебом. Сахару давно уже не было в доме. Так потянулись дни, один за другим, похожие друг на друга. Нянька жила со мной, вернее, только ночевала у меня, а днем ходила в деревню и доставала то хлеб, то молоко, то масло. Денег у меня не было, да их и не брали! Как плату за все просили одежду, полотно, холст или куски материи. Все за это время обносились. Купить что-нибудь было негде… Няня, не спрашивая меня, брала что попадется, несла в деревню и там меняла на то, что нужно было для питания детей. В комнате теперь было тепло. Мы жили все в одной комнате. В остальных все было разгромлено. То солдаты там жили. То раненых туда сносили. Печи топили самым безобразным образом. Навалят дров больше, чем можно. Печь дымит; вываливаются угли и горящие поленья… Все полы прожгли; стены и потолки закоптили… На полу грязь, навалено сено (как только не сгорел дом?), на котором лежали раненые. Часто где-то поднималась стрельба! Все, кто мог, убегали. Раненых бросали на произвол судьбы… А потом приходили другие – их враги… И они тоже приносили своих раненых… И так и лежали вместе – и красные, и белые… А когда посмотришь на них, то это были все те же русские, несчастные люди… Прошло две недели с тех пор, как Ивика увели, и я не знала, что с ним и где он! В одну страшную ночь кто-то постучал в дверь дома. Няня встала и открыла дверь. Мы увидели двух мужиков. Они вошли в комнату, неся что-то тяжелое, и положили свою ношу на пол… “Вот! Принесли твоего хозяина!..” – разгибаясь, сказал один из мужиков. Тина! Я не помню, как я сползла с кровати и очутилась на полу, около него. Воротник шубы и шапка закрывали лицо. Я раскрыла воротник и увидела его! Он был жив. Но глаза закрыты. Запекшиеся синие губы… Нос заострился. Я припала к нему и звала его в отчаянии: “Ивик, Ивик! Ты дома! Я с тобой!” Но никакого ответа… “Что с ним? – спросила я у мужиков. – Откуда вы его принесли?” Мужики присели на корточки и охрипшими голосами зашептали: “Тише! Мы вместе рыли окопы. Сначала он обморозил себе ноги. Просился домой. Да где там! Ругают, бьют! Грозятся пристрелить! Домой не пустили! А он стал хворать все больше да больше. А вчера не стал и спрашивать – просто вылез из окопа и пошел домой! Однако ушел недалеко… Его увидели и давай стрелять! Он упал. Пробовал встать, но не мог… Когда стемнело, мы выползли из окопа, подобрали его и принесли вот к тебе…” – “Будет плата какая нам? – спросил мужик. – А нам нужно ворочаться в окопы, пока темно. А то и с нами также расправятся”. – “Что я вам дам?! У меня ничего нет!” – “Пошто говоришь, что ничего нет? А вот на ем шуба! Она ему теперь не нужна, а нам в окопах шибко нужно”. Я посмотрела кругом! У меня не было больше ничего, чтобы хоть накрыть его, если я отдам им шубу! Тут нянька не вытерпела и крикнула на мужиков: “Да что это! Креста на вас нету?! Человек еще не помер, а вы последнюю одежонку снимаете с него!” – “Хрест” теперь ни к чему не нужен! А я так думаю, он этой ночью кончится. – Мужик показал на Иву. – Так закопать же его надо. Не в комнате же его держать будешь?! Вот мы, как стемнеет, и придем; могилку выроем. Вопче поможем схоронить его. Теперь попов не полагается. Везти на погост не нужно. Да и лошади-то у тебя нету. Он нам говорил, что нету. – Мужик опять показал на Ивика. – Ну, как дело справим, похороним его, значит, тогда ты шубу-то и отдашь нам…” Наконец они ушли. Няня заперла за ними дверь. Мы стали раздевать Ивика. Нянька постлала постель на диване, и мы его подняли и уложили. Я думала, что мы не сможем поднять его. Но он так был худ, что даже я не почувствовала тяжести. Пробовали стянуть валенки с ног, но не смогли. Точно они были налиты водой, и вода в них замерзла… Чувствовалось что-то тяжелое и мертвенно-холодное. Мы его обложили бутылками с горячей водой. Но он и так весь горел… Ранен он был в бедро. Рана не была забинтована, но кровь не шла. Я всю ночь просидела около него. Он был так слаб, что даже не стонал. Ни разу не открыл глаз, не отозвался на мои слова… В пять часов утра умер.