Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

их и производили выдачу денег. Post factum об этом было доложено ЦК Союза союзов, и Министерство финансов настаивало на немедленном открытии всех ссудосберегательных касс, дабы не давать повода к самым диким эксцессам. ЦК постановил освободить ссудосберегательные кассы от забастовки. Тогда пришлось пойти и в других случаях на подобные же уступки.

Когда я выступил на заседании ЦК против беспредельного расширения списка исключений, то начался очень резкий обмен мнениями, причём Министерство финансов угрожало разрывом с забастовкой, если предложенный им список не будет принят. В конце концов удалось достичь компромисса и исключения были введены в надлежащее русло, причём категорически запрещалось под угрозой занесения на «чёрную доску» какому бы то ни было правительственному учреждению самовольно освобождать себя от забастовки без предварительного разрешения ЦК Союза союзов. Если нам пришлось потерпеть в общем неудачу с ВИКЖЕЛем, который так до конца и не примкнул к забастовке, оставив за собой «свободу действий» — стереотипная формула для всех подозрительных элементов в критические моменты жизни государства, — то у нас вышла неожиданная удача с другим весьма важным учреждением — ПОТЕЛем (почтово-телеграфным союзом): на съезде в Нижнем Новгороде он торжественно примкнул к забастовке под флагом скорейшего созыва Учредительного собрания.

В самом деле, благодаря почтовикам и телеграфистам наши саботажные призывы распространялись по всей России, и, как мне пришлось впоследствии самому удостовериться, в самых глухих уголках провинции шло саботажное движение, если и не увлекавшее за собой массы населения, то, во всяком случае, мобилизовывавшее против большевиков многочисленную русскую служащую интеллигенцию. Весь государственный аппарат в течение короткого времени был дезорганизован на всём протяжении России.

Как я писал в самом конце II части моих записок, для нас, декретировавших 27 октября 1917 г. всеобщую забастовку в ЦК Союза союзов, было ясно, что такая забастовка не может продолжаться дольше двух-трёх недель, но легче было вызвать духа, чем загнать его снова в бутылку. Чем дальше, тем больше это стачечное движение в связи с отсутствием настоящей активной, т.е. вооружённой, борьбы с большевиками принимало характер пассивного сопротивления русской интеллигенции и становилось хроническим. Большевики метали громы и молнии против саботажников, на первых порах редко приводя свои угрозы в исполнение. Чиновники ожесточались в ненависти к власти и приспосабливались, как могли, к новому безработному состоянию.

С другой стороны, положение ЦК Союза союзов становилось все более и более щекотливым. Если для нас, членов ЦК, куда стекалась вся информация не только из Петрограда и Москвы, но и со всей России, ввиду неудачи вооружённого восстания в Москве против большевиков, разложения фронта и массового дезертирства было ясно, что нет никакой надежды на окончательное свержение большевиков, то ведь за нами шли массы наших избирателей, для которых борьба с большевиками стала идейным содержанием их жизни. Мы чувствовали всю невозможность продолжать борьбу, не имея за собой военной силы, и часто думали, что своим самоустранением только расчищали для советской власти путь к прочному укоренению в России. Нет сомнения, что фактически большевики никогда не смогли бы так прочно овладеть положением в России, если бы не наше саботажное движение, которое дало им возможность после первого периода анархии поставить во все ведомства своих людей, а прежний персонал свести к положению подчинённых им «спецов». Для нашего ЦК Союза союзов стачка была лишь пробой сил, а из этой кратковременной схватки вышло могучее антибольшевистское движение, которое, будучи побеждено в центре — в Петрограде и Москве, было отброшено на периферию и вылилось в белое движение с совершенно новыми лозунгами, а затем очутилось в эмиграции.

В ЦК Союза союзов мы не обманывались в отношении безнадёжности нашего саботажа и с каждым днём яснее видели все практические последствия нашего «харакири». Но тем, кто захотел бы упрекнуть нас в том, что наш ЦК Союза союзов тем не менее продолжал самоубийственную забастовку, мы можем ответить только одно: существовали моральные принципы, не позволявшие массе русской интеллигенции, которая в 1914–1917 гг. проливала на фронте кровь в войне против немцев, спокойно перейти к брест-литовским переговорам. Достаточно вспомнить, какую огромную роль в Февральской революции сыграло опасение сепаратного мира, призрак которого был неразрывно связан с распутинской эпохой.

Тот же моральный элемент не позволял нам перейти немедленно после первых двух недель к прекращению саботажа. Наконец, и близость Учредительного собрания, намеченного на 28 ноября 1917 г., тоже не позволяла нам до его открытия прекратить забастовку. Наш ЦК Союза союзов стоял во все время своей саботажной деятельности на платформе Учредительного собрания, и мы, естественно, не могли складывать оружия до этого срока. В этом убеждении мы и действовали. Нашу забастовку мы видели главным образом как выжидание и считали перед лицом своих избирателей невозможным передать в этот критический момент весь государственный аппарат в руки большевиков. И, как это отметил 28 ноября в Учредительном собрании Церетели, «саботажная деятельность буржуазии» не позволила большевикам овладеть государственным аппаратом. Мы сделали всё, что было возможно, мы застопорили на территории всей России аппарат власти, нанесли большевикам огромный моральный и материальный ущерб, но для борьбы до конца нам не хватало вооружённой силы.

Единый антибольшевистский фронт чиновников

Не столько переоценка наших сил и значения государственного аппарата в жизни страны, вполне, впрочем, простительная со стороны чиновничества, посвятившего всю свою жизнь этому аппарату и, естественно, склонного к переоценке своего значения в государстве, сколько абсолютно безнадёжное состояние на фронте погубило антибольшевистскую акцию в это время.

Белое движение началось лишь через год, когда офицерский элемент смог наконец избавиться от дезертирской стихии масс, охваченных пацифизмом, желанием немедленного мира какой угодно ценой. Наш ЦК Союза союзов на ряде секретных заседаний занимался вопросом о привлечении военного и морского ведомств в наш состав, но это было безнадёжно. Трагедия Октябрьской революции заключалась именно в том, что армия и флот были неизмеримо больше заражены большевизмом, чем какие бы то ни было слои населения. Чиновники вступили в открытую борьбу с большевиками, железнодорожники своим непротивлением помогли большевикам, а массы населения далеко ещё не горели энтузиазмом по отношению к новой власти. Что же касается армии и флота, то это был настоящий «красный ад», по выражению председателя ОСМИДа князя Урусова.

Не могу не остановиться здесь на отношении петроградского гарнизона к событиям этого времени, чему я был случайным свидетелем. В дни Октябрьской революции и после неё я жил не в своей квартире на Каменном острове, а на Шпалерной, в квартире моего родственника, члена Государственной думы профессора П.П. Гронского, тогда отсутствовавшего. Вместе со мной там жили профессор В.А.