«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

Понятно, что даже тени «антивосточной, антиисламской декларации», о которой в вопросительной форме упоминает П. Вайль, у Бродского, конечно, нет

(c. 169, примеч. 3).

Между тем все эссе именно является такой развернутой «декларацией», что самоочевидно, но было тем не менее скрупулезно прослежено Санной Туромой[728]. Неполиткорректность Бродского, проявляющаяся в том числе в европоцентрических колониалистских представлениях – в так называемом ориентализме,– факт неоспоримый[729]. Что же до отношения к исламу, то достаточно упомянуть хотя бы стихотворение «К переговорам в Кабуле» (1992), для мусульман, безусловно, оскорбительное. (В «Путешествии в Стамбул» досталось, впрочем, и христианству.)

В отличие от этих статей в трех остальных читателя порадуют и тонкие наблюдения, и даже своего рода открытия, сочетающиеся, впрочем, с промахами, иногда серьезными. В статье о «Пилигримах» к изъянам относятся, на мой взгляд, и общее понимание стихотворения как аллегории, в которой пилигримы-странники – это мысли лирического «я» (пилигримы – это в действительности, как представляется, собирательный образ романтиков, прежде всего поэтов, одержимых жаждой бесконечного странствия), и ряд частных замечаний. О. В. Богданова и Е. А. Власова смешивают такие понятия, как атрибуция и датировка, заявляя по поводу года написания стихотворения (1958 или 1959): «Различная датировка связана с разными принципами подхода к атрибуции» (с. 6). Атрибуция – это установление авторства, а в принадлежности «Пилигримов» Бродскому никто никогда не сомневался. «Мысль-пилигрим» именуется «лирическим героем Бродского» (с. 28). Между тем лирического героя, то есть «я», являющегося персонажем и одновременно манифестацией автора, в «Пилигримах», естественно, нет. (Между прочим, авторы книги обнаруживают – столь же безосновательно – лирического героя и в «Осеннем крике ястреба».) Едва ли оправданно объяснять эпитет синее в выражении «синим солнцем палимы» как отражение реального зрительного восприятия светила при пристальном взгляде на него:

<…> как известно, при взгляде на раскаленное жаром полуденное солнце человек видит только иссиня-черный диск светила, который и воссоздан в стихах Бродского

(с. 13–14).

Неясно, зачем поэту отражать особенности зрительной рецепции света, а кроме того, само утверждение, что смотрящий видит солнечный диск «иссиня-черным», грешит субъективизмом. Оспариваемое авторами книги мнение Льва Лосева, считавшего, что у юного Бродского здесь содержится отсылка к научной фантастике, выглядит предпочтительным. Сомнительно и предположение, будто птицы, которые «хрипло кричат» пилигримам, «что мир останется прежним», – это вариация образов загадочных вещих птиц Сирина, Алконоста и Гамаюна, прилетевших в произведение из стихов символистов, а также Николая Клюева и Анны Ахматовой. Образность даже раннего Бродского довольно далека от символистской мифопоэтики, и образ птиц весьма прозрачен: они вестники неудачи, но намного более прозаичные – каркающие вороны.

Зато убедительно выглядит указание на сходство произведения молодого Бродского с «Пилигримом» Федора Сологуба и особенно на тематическую и текстуальную близость с «Пилигримами» Мирры Лохвицкой, где имеется выражение «знойным солнцем палимы». А вот сближение с «Русью советской» Сергея Есенина натянуто.

Не менее убедительна идея о перекличке строк «И быть над землей закатам, / и быть над землей рассветам» со знаменитым вопросом Гамлета «Быть иль не быть?». Согласно тонкому наблюдению авторов книги, аллюзия на шекспировскую трагедию осуществляется с помощью эпиграфа из другого сочинения английского поэта – из 27-го сонета в переводе Самуила Маршака.

Обескураживающие и непростительные ошибки и примеры виртуозного анализа и проницательного толкования соседствуют и в принадлежащей О. В. Богдановой статье о ранней поэме «Шествие». Написание имени одного из персонажей, Чорта, объясняется так: Чорт в «Шествии» – «в знаменитой пушкинской графике: чорт – как бы с указанием на его литературное происхождение» (с. 57). Ничего специфически пушкинского здесь нет. На самом деле такое написание было традиционным и даже нормативным и в XIX веке, и на протяжении большей части ХХ – вплоть до реформы 1956 года. О знаменитой героической поэме римского Вергилия «Энеиде», именуемой одним из претекстов произведения Бродского, сказано: «древнегреческая трагедия (прежде всего „Эненида“ Вергилия)» (с. 61), и это не случайность: то же утверждение (но с правильным написанием «Энеида») имеется и в отдельной публикации статьи[730]. Кстати, и сходство «Шествия», в котором герои представлены как тени, идущие по загробному миру, с «Энеидой», в которой описано путешествие главного героя в Аид, сомнительное.

Вместе с тем мысль о герое-повествователе «Шествия» как о подобии Харона, а о персонажах как тенях совершенно справедлива. Правда, видеть аллюзии на Харона и его ладью и в строках «Ступай, ступай, печальное перо <…> в любой воде плещи мое весло» не стоит: здесь просто развернута метафора поэтического творчества как плавания (ср. хотя бы с пушкинскими «Арионом» и «Осенью» или с «Одним толчком согнать ладью живую…» Фета). Другое дело, что взаимоналожение этой метафоры и мотива, связанного со смертью, здесь, может быть, и происходит.

Попутно с анализом «Шествия» устанавливаются претексты-образцы близкого к поэме стихотворения «Воротишься на родину…» – романс Вертинского «Без женщин» и «Тоска по родине! Давно…» Цветаевой. Соотнесенность произведений Вертинского и Бродского очевидна, сходство с цветаевским стихотворением – нет.

Но подлинное открытие, сочетающееся с виртуозным анализом композиции, синтаксиса и ритмики «Шествия», заключается в сопоставлении со структурой и ритмикой джазовых произведений. Музыкального плана повторы и вариации трактованы как восходящие к «известной джазовой композиции „Когда святые маршируют“ („When the saints go marching in…“; go marching in – возможный перевод „шествуют“)» (с. 41). Сходство с джазовыми вариациями «с особой метрической пульсацией, дроблением слов и составными рифмами» (с. 41) прекрасно прослежено в разборе одного из фрагментов поэмы – «Романса для Крысолова и Хора».

В статье О. В. Богдановой о поэме «Горбунов и Горчаков» заслуживают внимания аргументы в пользу трактовки двух заглавных героев не как голосов одного сознания – раздвоенного, психически больного, но как самостоятельных персонажей. Понимание произведения, несомненно, обогащают указанные исследовательницей параллели с «Палатой № 6» Чехова, с «Гамлетом», Библией (соотнесенность Горбунова с Моисеем в финальном монологе Горчакова, библейская символика яблока). Ценно и замечание о мифологических ассоциациях фамилии Горбунова. Замечательна интерпретация синтаксических структур в главе V «Песня в третьем лице» («„И он ему сказал“. „И он ему / сказал“. „И он сказал“. „И он ответил“. / „И он сказал“. „И он“. „И он во тьму / воззрился и сказал“») как проявления ориентации на синтаксис Священного Писания. (Это объяснение не исключает других толкований, предлагавшихся исследователями, но дополняет их.)

Однако главная идея автора статьи о проекции Горбунова на образ Христа и о паре героев как об Учителе и Ученике, а также мысль