Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

На юге страны предприимчивые люди спешно выучивали фразы на русском языке. В Марселе женщины вводили новые моды — шляпы а la Суворов. Вступление русских на французскую землю казалось неотвратимым»[1026]. А эрцгерцог Карл с облегчением писал в те дни своему брату, императору Австрии Францу I: «Какое счастье, что Бонапарт в Египте!»[1027]

Ни Директория, ни Законодательное собрание (Совет старейшин и Совет пятисот) не знали тогда, что делать. 13 сентября 1799 г. на заседании Совета пятисот якобински настроенный герой битвы при Флерюсе генерал Журдан предложил объявить «отечество в опасности». Пятьсот депутатов завели споры, едва не приведшие к рукопашной схватке тех, кто был «за», с теми, кто «против». Поимённое голосование дало такие результаты: за предложение Журдана — 171, против — 245[1028]. Впрочем, реальная власть и ответственность за судьбу отечества в тот критический момент была в руках не столько 750 депутатов обеих палат Законодательного собрания, сколько пяти членов Директории. Кстати, 18 июня 1799 г. состав Директории в очередной раз, согласно Конституции 1795 г., обновился. Познакомимся с ним поближе.

Из первого состава директоров, т.е. с ноября 1795 г., остался только один, самый изощрённый и порочный из политиков того времени во Франции, а может быть, и в целом мире — Поль-Франсуа-Жан-Николя Баррас (1755–1829). К этому времени он был на вершине своей одиозной известности: «…развращённый до мозга костей, весь изъеденный пороками, необузданный и утончённый в наслаждениях, знаток вина, женщин, всего изящного, он всегда приберегал для себя раздушенные барыши (profits parfumés) и розы власти». Эту колоритную характеристику Барраса Альбер Вандаль расцвечивает эффектной концовкой: «Предатель по натуре, он лгал с упоением, продаваясь каждому и обманывая всех; то была душа публичной женщины в теле красивого мужчины»[1029].

Но как бы ни был изощрён, умудрён и изворотлив Баррас на политической сцене, в последнем составе Директории он уступал в этом политику ещё более изворотливому, оттеснившему его на второй план (на что, конечно, досадовал). То был аббат Эмманюэль Жозеф Сьейес (1748–1836) — один из авторов исторической Декларации прав человека и гражданина 1789 г. и Конституции 1795 г. Он как никто умел и приноравливаться к обстоятельствам, и приспосабливать их к себе, меняя убеждения от якобинских до чуть ли не роялистских и оставаясь всё время, при любых виражах истории, политически на виду, но и не высовываясь сверх меры. «Из тех, кто начинал вместе с ним политический путь в 1789 г., из настоящих людей с горячей кровью, а не с водой в жилах, никто не сохранился: кто раньше, кто позже — все сложили головы. А осторожный, молчаливый, бесшумно ступавший Сьейес всех пережил; он прошёл через кипящий поток, не замочив ног, без единого ушиба, без одной царапины, — читаем о нём у А.3. Манфреда. — Как он это сумел? Широко известен его ответ на вопрос о том, что он делал в то бурное и грозное время: «J'ai vécu» (Я оставался жив), — ответил Сьейес»[1030].

Такая «бесшумность» при высоком полёте давалась Сьейесу нелегко. Его тщеславие страдало от мании преследования. Якобинский террор напугал его на всю жизнь. Незадолго до смерти почти 90-летний Сьейес встревоженно повторял: «Если придёт господин Робеспьер, скажите ему, что меня нет дома»[1031].

Личность Сьейеса всегда вызывала интерес у историков, причём иные его оценки даже со стороны общепризнанных авторитетов выглядят спорными. «Тщеславный, алчный и слабохарактерный интриган, готовый прислониться ко всякой силе, умевшей вознаграждать его усердие», — так судил о нём А.С. Трачевский[1032]. Думается, всё же считать Сьейеса слабохарактерным несправедливо. А вот с мнением Е.В. Тарле о Сьейесе как о «надутом резонёре», который «был не то что просто эгоистом, а был, если можно так выразиться, почтительно влюблён в самого себя»[1033], нельзя не согласиться. Собственно, все пять директоров подходили под определение, которое дала им герцогиня Лаура д'Абрантес: «…чудовищный сброд безначалия, тиранства и слабости»[1034]. Сьейес вполне мог согласиться с таким определением в отношении четырёх своих коллег, но себя он ставил выше их всех и вообще кого бы то ни было.

Да, если Баррас, при всей его одиозности, всё-таки был незаурядной личностью, то остальные три директора — и бывший министр юстиции, самый (если не единственный) честный из директоров, но недалёкий Луи-Жером Гойе (1746–1830); и в прошлом председатель Совета старейшин, пугливый конъюнктурщик Пьер Роже Дюко (1754–1816), который благоговейно подслуживался к Сьейесу; и Жан-Франсуа Мулен (1752–1810), совершенно безвестный генерал, «угрюмое ничтожество», по мнению А. Вандаля[1035], — все они были настолько безлики, что их как политических деятелей современники просто не брали в расчёт.

Трое безликих директоров вели себя по крайней мере скромно, не шокируя парижан, как это делал «султанчик» Директории Баррас, который «окружал себя роскошью, выставляя её напоказ»: разодетый в шелка, бархат и кружева всех цветов радуги, он устраивал шикарные приёмы и в собственном замке в Гробуа, и на даче в Сюрэне: «когда он катил туда в экипаже, запряжённом булаными лошадьми в серебряной сбруе, парижане говорили, что он, должно быть, много наворовал, чтобы так пускать пыль в глаза»[1036].

Впрочем, репутация «неслыханной продажности» (по выражению современника[1037]), столь характерная для Барраса, пятнала всю Директорию. Главное же, её правление воспринималось большинством французов как опостылевшее зло, «посмертная тирания Конвента»[1038]. Вот что писал об этом один из честнейших политиков того времени, герой трёх революций Нового и Старого Света маркиз М. Ж.П. де Лафайет: «Представьте себе это скопище индивидуумов, которые путём политических и социальных преступлений захватили все должности и места. Самые низкие из них награбили себе состояние <…>. Представьте себе затем толпу низших должностных лиц, творивших каждый в своей коммуне и святотатства, и насилия, хоть они и прикрывались республиканским флагом. Вот чем, в сущности, сделалась Французская республика»[1039].

Против такого режима были настроены и «низы», и «верхи» — как «слева», так и «справа». Даже крупная буржуазия, которая, собственно, обеспечила приход Директории к власти и поначалу щедро её финансировала, теперь перешла в оппозицию к ней, убедившись в том, что Директория защищает «интересы узкой клики, а не буржуазии в целом»[1040].

Очевидную шаткость режима Директории стали осознавать и сами директора. Необходимость срочно искать пути и средства к упрочению власти в стране и к собственному спасению раньше всех понял самый проницательный и предусмотрительный из директоров — Сьейес. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что Директория обречена погибнуть, и, чтобы