Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

— Мадам! — объявил он ей подчёркнуто сухо. — Генерал распорядился вас в дом более не пускать!

Жозефина оттолкнула дворецкого, ворвалась в вестибюль особняка, кинулась вверх по лестнице к спальным покоям, повернула на их двери золочёную ручку. Дверь была заперта на ключ изнутри. Вся в слезах, Жозефина долго умоляла Наполеона открыть ей дверь, впустить её к нему, клялась ему в любви. Наполеон в ответ не проронил ни слова. Три дня он не выходил из спальни и не показывался ей на глаза.

Женская находчивость подсказала Жозефине единственно спасительный ход. Она знала, как привязан Наполеон к её детям от первого брака — и к Евгению, и к Гортензии. Взяв из обоих, плачущих, за руки и сама, обливаясь слезами, Жозефина, полная раскаяния, упала на колени перед дверью запертой спальни с мольбой о прощении. Этого испытания «чудо-генерал» не выдержал. Он открыл дверь, предстал перед женой и её детьми тоже в слезах и… заключил их в объятия.

Наполеон простил Жозефину, но не забыл её измены. Теперь он уже не испытывал к ней прежней страсти и меньше думал о супружеской верности. Жозефина осталась его женой, но из возлюбленной превратилась в друга, с которым он даже делился иногда секретами своих любовных похождений. И судить о ней стал более трезво: «У тебя прекрасное сердце, но слабый разум; ты глубоко чувствуешь, но плохо рассуждаешь», — напишет он ей 1 февраля 1807 г.[1083] Не правда ли, очень похоже на обращение А.С. Пушкина к его Натали: «Какая ты дура, мой ангел!»[1084]

Восстановив порядок в семье, Наполеон занялся подготовкой государственного переворота, чтобы вся Франция стала ему покорной, как его Жозефина.

А.3. Манфред полагал, что «Бонапарт, когда он в октябре, спасаясь от неотвратимого краха в Египте, приехал в Париж, отнюдь не был обуреваем идеей государственного переворота, ему было не до того; он был озабочен мыслью, как избежать возмездия за самовольное бегство из армии, брошенной им на произвол судьбы». Только со временем, считал Манфред, «Бонапарт стал присматриваться или, вернее, прислушиваться», понял, что «его втягивают в борьбу», и, наконец, позволил себя втянуть в coup d'état[1085].

Такая версия как нельзя более противоречит не только мнению А. Вандаля, Е.В. Тарле и других историков, основанному на капитальной Источниковой базе, но и всему складу характера Наполеона, которого всегда отличали невероятная целеустремлённость и готовность к любому риску ради достижения цели. Ну никак не вяжется с нашим представлением о таком Наполеоне манфредовский образ трусливого дезертира, озабоченного лишь мыслью, как ему «избежать возмездия» за свою трусость!

Конечно, при всей своей целеустремлённости Наполеон никогда, в октябрьские дни 1799 г. тоже, не терял головы. Как подметил Е.В. Тарле, «преждевременно показывать львиные когти ему было незачем»[1086]. Но цель его была определена (захват власти в стране), и он шёл тогда к этой цели без страха и сомненья, хотя и без лишней суеты, обдуманно и уверенно.

Столь же малоубедительна другая версия А.3. Манфреда: Наполеон перед 18 брюмера будто бы лишь «поддакивал и принимал» всё, что предлагали ему другие устроители coup d'état, и «получил всё (от других! — Н.Т.) в совершенно готовом виде»[1087]. Скорее наоборот: именно Бонапарт устроил всё так, как задумал. Для этого ему пришлось мобилизовать максимально возможные силы и средства, используя, разумеется, те идеи Сьейеса, а может быть, и чьи-то ещё, которые его устраивали.

Начал он с того, что разобрался в соотношении политических сил в стране. Главное, Наполеон учитывал, что его кредит в общественном мнении Республики выше, чем у кого бы то ни было. Если члены Директории, депутаты обоих Советов, министры и генералы противоборствовали друг с другом с разных позиций, от роялистских до якобинских, Наполеон действовал как бы сам по себе. «Выбора между партиями он не делал, — так утверждает А. Вандаль. — Сила его была именно в том, что он не имел партии; он хотел быть избранником всей Франции, а не одной какой-нибудь фракции»[1088].

Прежде всего Наполеон прощупал позиции и, что называется, поставил на место каждого из директоров. Барраса как наиболее дискредитированного и повсеместно ненавидимого он артистически, сочетая военную жёсткость с дипломатической обходительностью, убедил подать в отставку. Некогда всесильный директор согласился удалиться в своё поместье, куда и был отправлен не то под охраной, не то под конвоем сотни драгун, которых специально отбирал для такого деликатного поручения сам Наполеон. Двое самых никчемных директоров — Гойе и Мулен — были на время переворота попросту изолированы. Ещё два директора — Сьейес и Роже Дюко — приняли участие в перевороте.

Собственно, Роже Дюко оказался в одной компании с Наполеоном только потому, что был приятелем Сьейеса. А вот Сьейес всё ещё верил в свою судьбу главного творца грядущего coup d'état и надеялся — как «голова» — использовать Наполеона в качестве своей надёжной «сабли». Он прямо говорил Роже Дюко: «Я готов идти плечом к плечу с генералом Бонапартом, потому что из всех солдат он больше всех похож на гражданина»[1089]. Наполеон, в свою очередь, готов был сотрудничать с таким многоопытным «гражданином», как Сьейес, считал это сотрудничество полезным для себя и потому вплоть до 18 брюмера не лишал его сладких иллюзий относительно будущего.

Гораздо сложнее, чем с директорами, было для Наполеона разобраться с генералами, министрами и особенно — с депутатами Советов. Из генералов его больше всех интересовал — как возможный союзник или противник — Жан Виктор Моро, самый авторитетный, пожалуй, после смерти Лазара Гоша военачальник в стране после Наполеона, хотя и лишённый должной силы характера, политического чутья и личного обаяния; «у него была репутация, но не было популярности»[1090].

До возвращения из Египта Наполеон не был лично знаком с Моро и никогда не видел его. Теперь же он встретился с ним на обеде у директора Гойе сразу после своего примирения с Жозефиной, был изысканно (как он умел, к удивлению многих) любезен и сразу расположил Моро к себе. «Он очень ловко, — читаем об этом у А. Вандаля, — преподнёс косвенный комплимент Моро, похвалив его офицеров: «Генерал, несколько ваших лейтенантов были со мною в Египте, — прекрасные офицеры!»»[1091]. На следующий день, по воспоминаниям герцогини Л. д Абрантес (возможно, со слов её мужа, адъютанта Наполеона Андоша Жюно), Наполеон «поехал к Моро и подарил ему превосходную саблю из дамасской