Не имеющий известности - Михаил Борисович Бару

Аптека и вообще медицинское устройство, все в отличном устройстве. На 20 человек больных имеется четыре перемены самого тонкого белья. Халатов и туфлей на 40 человек. Пища для больных весьма хорошая. Комнаты для больных офицерского звания украшены с роскошью. В градскую больницу принимаются также заболевшие бедные граждане, с платою за них от города, как и за военнослужащих, по 50 копеек в день. Лечебные пособия при усердии и деятельности уездного штабс-Лекаря Заклинского подаются со всевозможным старанием. Доведением сей больницы до таковой степени совершенства городничий, по собственному отзыву своему, обязан деятельности бывшего Порховского главы Пахомова, который вообще, с пожертвованием своего имущества, содействовал много к украшению города».

Каменных домов в Порхове к тому времени имелось не больше десятка. Остальные четыре сотни с лишним домов были деревянными. «Четыре перемены самого тонкого белья» в уездной больнице… (На полях отчета Мантейфеля зададимся вопросом – сколько в Порхове первой четверти XIX века проживало здоровых, а не больных людей, имеющих по четыре перемены самого тонкого белья?) Кажется, что барона сразу по приезде повезли не осматривать казенные учреждения, а закусить чем бог послал и выпить какой-нибудь губернской мадеры, про которую гоголевский городничий говорил, что она, может, и неказиста на вид, но и слона повалит с ног.

Самое интересное, что через четыре года после инспекции Мантейфеля в городской больнице побывал с инспекцией барон Виллие. В документе, сохранившемся после его визита в Псковской губернской канцелярии, написано: «4 января Порховская городовая больница была осмотрена главным по армии медицинским инспектором бароном Вилье, который отметил, что по управлению госпиталь сей вовсе не имеет хорошего устройства, а за недостатком прислуги в госпитале нет ни порядка, ни надлежащей чистоты и опрятности…» Куда, спрашивается, делись четыре комплекта самого тонкого белья на каждого больного? Ведь находилась же больница «в устройстве, лучше которого и ожидать нельзя»…

В уезде за год перед приездом Мантейфеля проживало без малого 50 000 человек. Из них 420 дворян, 2630 купцов и мещан и почти 250 священников. Занимался уезд в основном тем, что производил лен и зерно. По этой части он был первым в губернии. Под зерном мы, конечно, подразумеваем рожь, а не пшеницу, которая в этих краях, как ее ни уговаривай, растет плохо. Сеяли, кроме ржи и льна, овес, ячмень и горох. Уездная и частично городская промышленность была занята переработкой всего того, что выращивалось. Сам Порхов не играл большой роли в переработке и торговле льном, поскольку был неудобно расположен. Мало того, что Варшавское шоссе прошло в 60 верстах от Порхова, так еще и Шелонь возле города не судоходна. Основная торговля шла через посад Сольцы, находившийся в Порховском уезде. Только ниже этого посада река становится судоходной. Оттуда по воде шли многочисленные барки со льном в Петербург. В сороковых и пятидесятых годах в Сольцах работало четырнадцать заводов по переработке льна. В одном только 1844 году из посада отправили в столицу 56 барок, на которые было погружено почти 300 000 пудов льна и 76 500 пудов пакли на сумму 870 000 рублей серебром.

Рассказ о промышленности любого уездного российского города XIX века, равно как и его уезда, не обойдется без винокурения. Порхов и его уезд не исключения. К середине века в городе и уезде выкуривалось от 35 000 до 50 000 ведер полугара, то есть водки. Все это количество производилось на помещичьих заводах для внутреннего потребления, а вот продукция одной небольшой помещичьей табачной фабрики, расположенной в уезде, продавалась и в Порхове, и в Пскове, и в соседних городах. Производили на этой фабрике нюхательный и курительный табаки и сигары в количестве от 150 до 200 пудов в год на сумму около 2000 рублей в год. В самом этом факте нет ничего особенного. Особенное заключалось в том, что табак разных сортов выращивали здесь же из американских семян. Сахарную патоку для кальянных сортов табака и разного рода отдушки для нюхательного привозили из Петербурга. Из пяти работающих на фабрике человек только один был наемным. Остальные четверо – крепостные крестьяне. Нет, вы только представьте себе нынешних порховских, или островских, или опочецких, или даже псковских помещиков, курящих местные сигары… Ну хорошо, пусть не помещиков, пусть купцов…

Почти в то же самое время, как из посада Сольцы отправили в Петербург льна и пеньки на астрономическую сумму 870 000 рублей, в Порхове открылись одновременно банк и богадельня. Основал их в августе 1843 года уроженец Порхова, известный на всю Россию табачный фабрикант, купец первой гильдии, миллионер и благотворитель Василий Григорьевич Жуков. Тот самый Жуков, о котором писал Пушкин: «Заняться службою гражданской иль военной, с хваленым Жуковым табачный торг завесть…» Жуков не просто открыл банк – он пожертвовал 10 000 рублей серебром для учета векселей и выдачи ссуд. Это было сделано для того, чтобы порховские купцы и мещане, а также купцы и мещане посада Сольцы, поскольку посад принадлежал Порхову, могли брать кредиты на срок от одного месяца до года. В залог банком принималось имущество, принадлежавшее исключительно порховским гражданам и жителям посада Сольцы. Закладывать можно было каменные дома, заводы, фабрики и приносящие доход собственные земли. Все закладываемое имущество должно было располагаться там же – в Порхове и Сольцах. Вот такой был уездный протекционизм. Управляла банком Порховская городская дума. От прибылей банка содержалась жуковская богадельня, в которой проживало сорок мужчин и женщин из числа престарелых и неимущих порховичей[126]. К богадельне спустя недолгое время пристроили каменный флигель, что позволило Василию Григорьевичу устроить там детский приют. Жуков намеревался завести в Порхове бумагоделательную, масляную и полотняную фабрики, причем все эти три фабрики должны были работать на одном и том же сырье: бумагоделательная будет перерабатывать льняные охлопья, масляная – семена, а полотняная – чистый лен. Это как раз то, что теперь называется глубокой переработкой растительного сырья. Тогда этих слов не знали, а просто брали и перерабатывали. В сентябре 1844 года в двух с половиной верстах от Порхова заложили ткацкую и бумажную фабрики, а свечной и мыловаренный заводы открыли через два года. Жуковское мыло продавалось по всей России, и узнавали его по фирменному знаку в виде жука на обертке. Немаловажная деталь – себе Василий Григорьевич оставлял только пятую часть паев этих фабрик. Остальные четыре части могли выкупать порховские промышленники[127].

Теперь о менее приятном. В 1831 и 1848 годах в Порхов приходила холера. «Псковские губернские ведомости» спустя четверть века писали об этих событиях: