Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

был готов мириться с мыслью, что существуют женские предпочтения, женские вкусы, женские причуды – эстетический аспект. А Уоллес хотел, чтобы было не так, – и это фактически противоположность его более позднему заигрыванию со спиритуализмом.

МР: Да. И недавние исследования по теории выбора самок и теории полового отбора, по-моему, помогают откопать Дарвина из-под множества наслоений, с помощью Фишера, в том плане, что это не обязательно связано с хорошими генами. То есть у павлина с самым длинным хвостом не обязательно самые лучшие гены, или это не та причина, по которой его выбирает самка. Это просто деспотичная мода. Если все остальные выбирают длиннохвостых самцов, вам тоже придется выбрать длиннохвостого, иначе у вас не получится привлекательных сыновей. И это такая простая идея, и Дарвин чуть ли не говорит о том, что самок птиц гипнотизируют демонстрации самцов. А это идея, выдвинутая недавно, – кажется, сейчас используют выражение “сенсорное смещение”. Так что кое в чем он, похоже, опередил свое время.

РД: Согласен, и мне нравится эта идея, что мода обладает собственной движущей силой… Я даже предположил, что прямохождение человека могло быть модой. Многие человекообразные обезьяны встают на задние ноги, и я могу себе представить это в виде модного тренда. Модно – проводить все больше времени на задних ногах.

МР: Думаю, вы совершенно правы, и меня завораживает идея о том, что культура предшествует биологии. Это очевидно в случае переносимости лактозы, которая свойственна некоторым людям, потому что они разводят скот и пьют молоко. И если вы пьете молоко во взрослом возрасте, это помогает вашему гену лактазы оставаться работающим, так что вы можете переваривать сахара и белки молока. Так вот, неужели это просто везение – что люди, у которых ген лактазы не отключается, впоследствии одомашнили скот? Нет, конечно, нет, все прямо наоборот. Именно потому, что они одомашнили скот, они подвергли себя давлению отбора. И, по-моему, это верно и для речи. Думаю, не исключено, что если мы отыщем гены, связанные с речевыми способностями – а некоторые из них мы уже нашли, – они окажутся не причиной речи, а следствием речи. Иными словами, именно потому, что мы начали использовать акустическое общение, мы подвергли эти гены давлению отбора, чтобы лучше координировать движения губ и все такое.

РД: Как вы думаете, почему – я часто задавался этим вопросом – почему прошло так много времени, вплоть до девятнадцатого века, прежде чем появились Дарвин и Уоллес? Задним числом это кажется столь очевидной идеей. В некотором смысле, по-моему, то, что сделал Исаак Ньютон, было гораздо умнее, но ведь это произошло на двести лет раньше.

МР: Хорошее соображение. У меня была аналогичная мысль, и в одной из своих книг я доказываю, что Лукреций достаточно близко подошел к этому еще две тысячи лет назад. Он говорил некоторые замечательно эволюционные вещи во времена Цицерона – и вот он забыт христианской ученостью, которая его не любит, и его приходится открывать заново, и затем он заражает Просвещение своей идеей эмерджентных свойств, самопроизвольного упорядочивания, и не нужно думать в категориях небесных помощников и упорядочивания сверху вниз. И затем это привело меня к довольно легковесному предположению, что возможны специальная теория эволюции, та, с которой выступил Дарвин, и общая теория эволюции, которую, вероятно – ровно за сто лет до “Происхождения видов”, – затрагивает Адам Смит в своей книге “Теория нравственных чувств”. Ведь он, в сущности, там отстаивает точку зрения, что мораль могла эволюционировать, могла самопроизвольно зародиться у людей, что нас ей не духовенство обучило. И думаю, Смит намекает на то же самое, на эту эмерджентную упорядоченность в человеческом обществе. А затем мы забываем об этом и целый век говорим: “Дарвинизм применим к биологии, но он неприменим к культуре”, а я думаю – нам надо это заново открывать. И, конечно, Дарвин читал Адама Смита; он почти наверняка читал “Теорию нравственных чувств”, так что на него это влияло. Поэтому мне нравится думать, что для того, чтобы прийти к дарвиновским идеям, нам нужно было Просвещение восемнадцатого века, – но я с вами согласен, это должно было стать очевидным раньше.

РД: Интересно, что и Дарвин, и Уоллес были натуралистами-путешественниками. Казалось бы, это необязательно – можно подумать, что эта идея могла прийти в голову любому кабинетному ученому, – но не пришла же. Меня заинтересовало то, что вы говорите об Адаме Смите и идее – на мой взгляд, абсолютно ключевой для понимания эволюции, – что все живое определяется мелкими локальными взаимодействиями между объектами, а не вертикальным контролем сверху вниз. И вы придаете этому огромное значение в вашей книге “Эволюция всего” (The Evolution of Everything). Думаю, одна из главных проблем, когда мы учим людей понимать эволюцию, в том, что чрезвычайно трудно сопротивляться, усвоив идею вертикальности; вся наша жизнь как будто основана на вертикальных иерархиях.

МР: Совершенно согласен, и, думаю, тут какой-то человеческий инстинкт – тот, который Дэниел Деннетт называет “постулирование намерения”. Когда гроза рушит ваши планы на вечеринку, невозможно удержаться – даже нам с вами – и не сказать: “Так нечестно, устроили нам грозу”. Мы привычно постулируем, что чуть ли не у всего есть какая-то нисходящая причина и, соответственно, нисходящее решение. И, я полагаю, это имело смысл в категориях психологии каменного века; если вас по затылку треснет камень, вы не скажете: “Как же не повезло!”, а обернетесь и спросите: “Кто тут кидается?”

РД: Одна из тех вещей, которые замечаешь, читая Дарвина, – что он постоянно подкапывается под идею человеческой исключительности. Он постоянно стремится – например, в “Выражении эмоций”, но также и в большинстве своих книг – устранить или по крайней мере сузить барьер между людьми и остальным животным царством. Как вы считаете, это остается проблемой?

МР: Да, считаю. Думаю, мы остаемся дуалистами в отношении животного царства. Это долгая битва, она еще не выиграна. Даже теперь, когда мы открыли, что все живое на планете пользуется одним и тем же генетическим материалом, ДНК – а ведь могло оказаться иначе, – мы открыли, что у самого умного животного на планете, или у того, которое считает себя самым умным, не самое большое число генов, не самое большое количество ДНК и даже нет вообще никаких особенных генов: все это было неожиданно. Еще двадцать лет назад говорили: “Да, но должно быть много генов, специфичных для человека”, – и оказывается, нет, у нас все те же гены, что и у мыши, просто мы используем их по-другому и в