Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

органе. Знание эволюции не обязательно полезно в повседневной жизни. Можно прожить жизнь и даже не слышать имени Дарвина. Но если до конца вашей жизни вы все же захотите понять, почему вы вообще жили, дарвинизм – именно то, что нужно изучать. Эта книга – лучшее ныне доступное введение в тему.

Лисы в снегу

Предисловие к новому изданию книги Джорджа Уильямса “Адаптация и естественный отбор”[206].

Неодарвинистская синтетическая теория эволюции 1930-х – 1940-х годов стала совместным англо-американским достижением, определявшимся узнаваемым “каноном” основополагающих книг Фишера, Холдейна, Майра, Добржанского, Симпсона и других. Книга Джулиана Хаксли “Эволюция: современный синтез” (Evolution: The Modern Synthesis) дала название всему движению, хотя по своему теоретическому содержанию она не выделяется. Если бы меня попросили назвать одну книгу второй половины двадцатого века, которая заслуживает почетного места в одном ряду с каноном 1930-х и 1940-х, я выбрал бы “Адаптацию и естественный отбор” Джорджа К. Уильямса. Открыв ее, я ощущаю присутствие проницательного и выдающегося ума – то же самое чувство, которое я испытываю при чтении “Генетической теории естественного отбора”, хотя Уильямс, в отличие от Фишера, не был математиком. В Джордже Уильямсе мы находим автора огромной учености и острого критического ума, глубоко мыслившего о каждом аспекте эволюции и экологии. Уильямс не просто расширил СТЭ, он изложил с большой ясностью те места, на которых многие из ее сторонников спотыкались (в некоторых случаях даже сами ее создатели). Это книга, которую должен прочесть всякий, кто серьезно изучает биологию, книга, которая необратимо меняет наш взгляд на живое. Будучи оксфордским тьютором, я не раз рекомендовал своим студентам книги. Но это, по-моему, первый раз, когда я настаивал, что ее должны прочесть все.

Вот список крупных ошибок, которые часто делают студенты, не читавшие этой книги, и которые они уже не сделают, прочтя ее. “Мутации – это адаптация, ускоряющая эволюцию”. “Иерархии доминирования – это адаптация, обеспечивающая размножение самых сильных особей”. “Территориальность – это адаптация, способствующая распределению вида в пространстве и полезному ограничению его численности”. “Соотношение полов оптимизируется, чтобы вид наилучшим образом использовал ресурсы”. “Смерть от старости – адаптация, чтобы избавиться от зажившихся особей и дать дорогу молодым”. “Естественный отбор благоприятствует видам, которые сопротивляются вымиранию”. “Виды занимают разные ниши ради того, чтобы экосистема была сбалансирована”. “Хищники охотятся «благоразумно», заботясь о том, чтобы не истощить запасы добычи, которые им понадобятся в будущем”. “Особи ограничивают свое размножение, чтобы избежать перенаселения”.

“Адаптация” – первое слово в заглавии, и книга в первую очередь представляет собой призыв к надлежащему научному исследованию адаптации – научной телеономии, если воспользоваться термином Питтендрая, который берет на вооружение Уильямс. Но Уильямс совершенно не тот человек, которого можно заслуженно ославить как наивного “адаптациониста”. Это бранное слово ввели в широкий обиход Гулд и Левонтин в своей переоцененной “статье об антревольтах” 1979 года. Оно означает тех, кто бездоказательно постулирует, что в животном все должно иметь адаптивный характер. К несчастью, их критика адаптационизма оказалась неверно понята – не в последнюю очередь некоторыми философами, такими как покойный Джерри Фодор[207], – как критика самой идеи адаптации.

“Антревольт” – это неадаптивный побочный продукт. Так называются пространства между готическими арками, которые являются неизбежным, но нефункциональным побочным продуктом функционально значимых арок. Задолго до того, как это слово вошло в биологию, Уильямс, ведущий сторонник идеи, что адаптация заслуживает научного исследования, подверг язвительной критике то, что впоследствии получит название “антревольтов”. Его ярким примером, который регулярно захватывал внимание моих студентов, была лисица, постоянно бегающая взад-вперед по собственным следам в снегу. Ее лапы все больше утаптывали снег, отчего каждая последующая пробежка становилась легче и быстрее. Но было бы неверно утверждать, что лапы лисицы приспособлены утаптывать снег. Они просто не могут его не утаптывать. Этот конкретный полезный эффект – побочный продукт. Уильямс сформулировал основную мысль емко: адаптация – “обременительное понятие”.

Если перефразировать англиканский венчальный чин словами, которые, возможно, не пришли бы в голову Уильямсу, толкование какого-либо признака как адаптации не должно приниматься необдуманно или беспечно; но почтительно, благоразумно, мудро, трезво и в страхе перед бритвой Оккама. Вначале вам следует увериться, что вы можете при необходимости перевести вашу адаптационную теорию обратно в жесткие категории неодарвинизма. Постулируемая вами “адаптация” обязана быть не просто “полезной” в каком-то смутном, панглосовском смысле. Вам следует ясно продумать и готовиться отстаивать строго дарвиновский путь к эволюции предполагаемой адаптации. “Польза” должна аккумулироваться на должном уровне в иерархии живого – на уровне единицы дарвиновского естественного отбора. А этот должный уровень для Уильямса (как и для меня) – уровень отдельных генов, отвечающих за предполагаемую адаптацию.

Термин “панглосовский” ввел в биологию Дж. Б. С. Холдейн, один из создателей СТЭ. Его знаменитый ученик Джон Мейнард Смит рассказывал, что Холдейн предложил три “теоремы”, высмеивающие ошибки научного мышления.

Теорема тетушки Джобиски (из Эдварда Лира): “Это всем известно”.

Теорема Балабона (из Льюиса Кэрролла): “Сказанное трижды – верно”.

Теорема Панглоса (из Вольтера и в особенности применительно к биологии): “Все к лучшему в этом лучшем из возможных миров”.

Мой второй абзац настоящего предисловия – это список панглосовских ошибок, которые часто совершают как профессора, так и студенты (включая меня самого в студенчестве). Адаптации не могут быть просто “полезными”. Недостаточно, чтобы они приносили “пользу”. Они должны быть полезными для какой-то сущности, которая подвергается естественному отбору именно вследствие пользы для себя. И эта сущность, как убедительно обосновывает Уильямс, обычно является геном. Обожаю остроумное высказывание Уильямса из его позднейшей книги “Естественный отбор”: “Генофонд – это несовершенная летопись скользящего среднего давления отбора за долгий период времени на территории, которая зачастую гораздо больше, чем расстояния распространения отдельных особей”. Но почему ген? И в каком смысле “ген”? Обоснование Уильямса столь ясно и неопровержимо, что я хочу процитировать его целиком, но вам достаточно обратиться к с. 23, “пассажу о Сократе”, от которого захватывало дух у моих оксфордских студентов, когда они его читали. Вот основная суть.

Со смертью Сократа исчез не только его фенотип, но и его генотип… Гены Сократа, возможно, все еще живут, но не его генотип, потому что мейоз и рекомбинация уничтожают генотипы столь же неотвратимо, как смерть… Только мейотически диссоциированные фрагменты генотипа передаются при половом отборе, и эти фрагменты еще больше фрагментируются при мейозе в следующем поколении. Если существует в конечном итоге неделимый фрагмент, то это по определению тот самый “ген”, о котором толкуют в абстрактных рассуждениях