Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев - Андрей Борисович Шолохов

– То же!

– Следовательно, это все равно что умер от смерти?

– Да!

Вот и те, которые всю жизнь клеветали на него, вставляли ему палки в колеса, интриговали при дворе…

Один из них говорит лицемерные слова, а с лица у него не сходит улыбка. Едва сдерживает ее…

– Это ужасно…. ужасно… Народный герой – и такая смерть. Такая смерть, что скажут немцы. И вообще иностранцы. Ай-ай-ай.

К нему подходит бледный, взбешенный скобелевский ординарец.

– Ваше высокопревосходительство…

– Что вам угодно?

– Предлагаю вам от лица боевых товарищей покойного, собравшихся здесь, выйти отсюда…

Высокая, стройная, красивая дама, вся в черном… Подошла, стала на колени. Не отводит больших печальных глаз от неподвижного лица… Около – в эту минуту – никого. Незаметно сняла кольцо и, прикладываясь ко лбу покойного, сунула ему за обшлаг рукава… И чуть слышно:

– Ты не хотел… не хотел…

Я вспомнил один вечер в Петербурге.

Я пошел к Скобелеву, приехавшему только что сюда. Он остановился у отца на Моховой, в доме Дивова.

Застал я его в мрачном кабинете. Лампа под зеленым абажуром тускло освещала эту большую комнату. Михаил Дмитриевич ходил из угла в угол. Его лицо то пропадало в тени, то на минуту показывалось осунувшееся, нервное и грустное – в этом рембрандтовском освещении.

И вдруг совсем на него непохоже:

– Мы не имеем права даже любить… Всякий сапожник может…

– Кто же у вас отнял такое право?

– Жизнь… замыслы. Кто хочет совершить великое – должен обречь себя на одиночество… А может быть, настоящее счастье – семья теплый угол… дети… жена. Уйти куда-нибудь, где никто тебя не знает… маленький дом, сад, и чтобы много было цветов. В какой-нибудь затерявшейся в горах долине. Горы кругом. Тишина…

– Недолго бы выдержали вы такую идиллию.

– Вот это и скверно. А то проходишь по свету, как грозовая туча…

Подошел к столу. Вынул из ящика большой портрет… На нем тонкий силуэт дамы. Долго смотрел.

Потом вдруг разорвал в клочки и бросил в пустой камин.

Я было заговорил о его исторической роли, о том, что он сделал уже и что еще сделает. О его поездках во Францию… О надеждах на него…

– Да… Историческая роль… И на всех таких исторических ролях проклятие… Вечно на сцене и никогда – сам такой, каков есть. Или маска или ложь, точно мы выдуманные какие-то или только что сошли со страниц Плутарха.

Дама отошла от гроба, потом вернулась…

Положила руку, тонкую и изящную, с длинными пальцами, ему на лоб. Задумалась… Видимо, не давая себе отчета, разгладила ему бороду… Кто-то вошел. Быстро отвернулась и направилась к дверям.

– Сейчас панихида, – предупредил я ее.

– Да… благодарю вас… мне некогда.

Сухо проговорила, почему-то уже враждебно оглядываясь на покойного. Занавес над уголком какой-то драмы приподнялся и опустился перед нами…

Наконец, отворили дверь на площадь… Наконец, в ее просвет народ, целые сутки тщетно ожидавший этого, увидел в цветах венков его лицо. Мы нарочно подняли изголовье гроба… И не успели еще вынести его на улицу – как раздалось такое рыдание, которого до тех пор никогда не слышал.

– Москва плачет… – доносится до меня.

– Народные похороны… – говорит кто-то рядом. И действительно, мы видим, что они народные… Площадь, улица – единственно доступны народу, и тут-то он показал себя… К чему были эти меры предосторожности… народ себя вел гораздо лучше, чем его пестуны. Мы шли, со всех сторон охваченные целым морем голов. Как во сне, я припоминаю эти заплаканные лица, которым не было числа, эти десятки тысяч рук, подымающихся, чтобы издали перекрестить своего любимца. Черные сюртуки, изящные дамские платья – и тут же грязная потная рубаха рабочего, сибиряка крестьянина… Никто их не подготавливал, никто не организовывал подобного торжества, печального, но величавого, величавого именно подавляющей массой народа, в рамке этих кремлевских стен и башен… Взглядывая по сторонам – я видел, как кланялись ему эти всклокоченные головы, как мозолистые заскорузлые руки крестили загоревшую грудь, видную из-под откинутого ворота рубахи… Вон эти из деревень, должно быть, в лаптях они… На колена стали, когда мы мимо несли его…

Гроб Скобелева был перенесен в церковь Трех Святителей, что у Красных ворот, заложенную его дедом. Епископ Амвросий свою речь перед гробом Скобелева закончил следующими словами: «Ради любви его к нашему православному отечеству, ради любви к нему народа твоего, ради слез наших и сердечной молитвы нашей о нем, паче же ради твоей бесконечной любви, благоволительно приемлющей чистую любовь человеческую во всех ее видах и проявлениях, будь к нему милостив на суде твоем праведном»[335].

На другой день вся церковь была окружена войсками. На панихиду съехались высшие воинские чины: у гроба Скобелева стояли Радецкий, Ганецкий, Дохтуров… Черняев, заплаканный, положил серебряный венок от туркестанцев… Кругом сплошной стеной сомкнулись депутаты от разных частей армии, от полков, которыми командовал Скобелев. Гроб утопал в цветах и венках. Один из них от Академии Генерального штаба. На нем надпись: «Герою Скобелеву, полководцу, Суворову равному». Александр III прислал сестре М. Д. Скобелева телеграмму: «Страшно поражен и огорчен внезапной смертью вашего брата. Потеря для русской армии незаменимая и, конечно, всеми истинно военными людьми сильно оплакиваемая. Грустно, очень грустно терять столь полезных и преданных своему делу деятелей».

Похоронить М. Д. Скобелева было решено в родовом имении Спасское (в советские времена село Заборово), что на рязанской земле. В давние времена оно называлось Заборовские Гаи (рощи). Гаи существовали, когда полнотелая, круглолицая мещанско-купеческого вида девица Заборова выходила замуж за однодворца Ивана Никитича Скобелева (второй его женой, как отмечалось, была Н. Д. Дурова). Заборова к воинской славе первого Скобелева приложила свои Заборовские Гаи, и в результате укрепился род, давший России «белого генерала».

К месту последнего приюта тело Михаила Дмитриевича сопровождала воинская команда, руководимая генералом Дохтуровым. Траурный поезд из 15 вагонов с сопровождавшими прибыл 29 июня (11 июля) на станцию Ранненбург. Здесь он был встречен крестьянами села Спасского. Крестьяне разобрали венки, и печальное шествие пошло степной дорогой среди зеленых полей. Крестьяне приходили селами. Помещики из соседних усадеб выезжали навстречу. День начался пасмурный, затем пошел сильный ливень с порывистым ветром. Через полчаса разведрилось, и дальнейший путь прошел под солнцем.

У Спасского, у спуска на мост через реку, крестьяне пожелали нести гроб на руках. Шествие с гробом прошло через усадьбу покойного, мимо небольшого дома, где он жил и перед которым была разбита клумба со словами из золотистых цветов: «Честь и слава». В старой сельской церкви