Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

вовремя не ответил?.. Да, после выхода «Трёх аршинов земли» для меня начался период мелких критических щипков. На фоне вялотекущей пресной беззубой массы татарской литературы это произведение какой-то стороной задело некоторые вздорные головы, поэтому они, потеряв терпение, выпустили в мою сторону немалое количество критических слов. Нет, я не хочу жаловаться, мстить кому-то, упаси бог, даже после случайно оброненных слов у одного ваятеля исторических романов сорок сучков отсохло! Жалею лишь об одном, после обрушившегося на меня вала критики, как после ненужного при сборе урожая дождя, я, кажется, засомневался в себе! Свернул со своей дороги и чуть было не пошёл путём, на который мне указывали критики. Иначе разве написал бы я такое беззубое, пресное, пустое произведение, как «Жемчужина Зая»?! И эти… эти!.. ну те, те самые! зная, что «Жемчужина» треснутая… хвалили! «Аяз встал на правильный путь, это мы его поставили!» – гордо били они себя в грудь. Да и я, хорош гусь, увязался, изображая из себя безмерно счастливого, за этими умниками, за безрогими козлами, согласно кивая головой, аж борода, которой у меня отродясь не было, затряслась: «Да, да!» Сейчас-то понимаю, что критика не может благоприятно воздействовать на литературу, нет и никогда не будет такого. Вступающая на писательскую стезю молодёжь должна как можно раньше понять и как можно дольше помнить об этом. Пишется вам, ну и пишите. Рустем Сульти135 пишет, Ркаил пишет, и всё, что они напишут, будет на дарованном Всевышним уровне их таланта.

Смоленск, Смоленск!..

В этом городе должен жить мой близкий друг Сергей Сергеевич Козлов-Куманский, с которым мы познакомились в Актасе. На улице Лавочкина… О его смерти я тогда ещё не знал. Почему-то мне казалось, что все тюремные товарищи должны быть живы. В душе я даже потихоньку вынашивал идею, мол, справлю шестидесятилетие и при первом же удобном случае приглашу кого-нибудь из них в гости. Осенью девяносто первого года в милом моему сердцу Переделкино я встретил одного писателя из Смоленска, неряшливый, хвастливый, он готов был захихикать даже при виде обыкновенной расщелины в древесном стволе. Спросил его. Он неожиданно посерьёзнел: «Козлов-Куманский?.. Он же давным-давно умер! Лет семь-восемь прошло, наверное. Как-то не заладились у него дела. Собирался в Союз писателей вступать, чего-то не хватило, что-то недоделал, видимо… Тихо, без шума отошёл он».

Значит, умер. Эту новость я услышал в столовой, во время сытной, вкусной трапезы, когда кончиком спички беззаботно ковырялся в зубах. Забыв, где нахожусь, заплакал…

Через приезжающих из Германии немцев пытался разыскивать Хайнца Бёма, но никаких известий не получил, думаю, что не нашли его. Немцы обязательные люди. Венгерского писателя Даби Иштвана я попросил разыскать лагерного приятеля, художника Арпада Галгоци. Ответа не получил. Почему же я не протянул руку Сергею Сергеевичу, когда он был жив? Адрес-то его был у меня перед глазами?!

Остаётся только удивляться. Иногда вот так возвращаешься, спустя долгий промежуток времени, к совершённым деяниям и с удивлением смотришь на собственную глупость, беспечность-беззаботность, мелочность. Раз уж упомянул, то выскажу несколько слов уважения в адрес Арпада Галгоци. Видным был этот венгерский парень: по-девичьи тонкий в талии, по-мужски высокий и крепкий, изящный, как и положено людям искусства, большеглазый и очень красивый. Он был художником зоны. Сколько жён, детей и матерей за тысячи километров плакали, наверное, над нарисованными им портретами близких людей!.. Именно там, на зоне, я понял, каким бывает «фотогеничное» лицо. Некоторых Арпад рисует «точь-в-точь», а кто-то его карандашу не поддаётся.

Арпад тоже пропал. А может, в пятьдесят шестом, когда ненасытные советские войска вошли в венгерскую столицу, город Будапешт, этот парень с поэтической душой, на своей шкуре познавший истинную суть советского режима, власти большевиков, с голыми руками вышел против окровавленных, мчащихся с рёвом и лязгом советских танков? Гордым был венгр Галгоци…

Это было время, когда я по двенадцать часов надрывался в карьере. В глазах темно от такой работы, тут не то что новых знакомых искать, от старых не знаешь, как избавиться. Усталый и раздражённый, поливая весь мир вагонами проклятий, рушу глиняные пласты. Руки нестерпимо ноют, рёбра с треском трутся друг о друга. В сердце щемящие боли от изнеможения. Карьер завалило снегом, крыша того и гляди обвалится, провисла, давит на грудь. Воздуха не хватает. От грохота отбойных молотков заложены уши. Кто-то подошёл ко мне и поздоровался, лишь со второго-третьего обращения краем глаза замечаю подошедшего. В очках, нос сплющенный, брови, словно хотят спрятаться друг от друга, разлетелись в край лица… Одет в редкий для нашей зоны тёмно-зелёный бушлат. Можно было предположить, что он хочет спросить дорогу, но в зоне-то не заблудишься. Что нужно этому человеку?.. Слух вроде бы, наконец-то, вернулся, я смог понять его вопрос. «Вы, говорят, военный журналист. Это правда?» Да, кажется, пускал я такой слух о себе, почему бы и нет? На зоне чего только про себя не зальют, лишь бы похвастаться. Из месяца в месяц, из года в год поднимаешь свой авторитет, невидимые звёзды добавляешь на погоны. От приветливого, дружеского взгляда из-под очков мне стало стыдно. Вдобавок ещё и покраснел, кажется, «нет, врут всё!» – ответил я и прервал работу. Присев на только что вывороченный мной ком глины, мы закурили.

Ревякин не любит, когда в карьер заходят посторонние арестанты, если встретит такого, голодным стервятником накидывается: клюёт-заклёвывает, пинками выгоняет. В лютые морозы, в бураны бригада хромых-слепых инвалидов-арестантов, выполняющая всякие мелкие задания, не в силах больше мёрзнуть заходит в тепло, греются или возле недавно опустошённой от кирпичей печи Гофмана, или в близлежащих карьерах. Сергей Сергеевич один из них. Увлёкшись разговором, мы, как на грех, совсем забыли, в чьих владениях находимся, опомнившись, замечаем, что Ревякин уже мчится в нашу сторону со скоростью курьерского поезда, нагоняя ветер, раструбы его галифе с синим кантом развеваются, изо рта вырывается огонь. Мы оба встали, я испугался, быстро взял в руки молоток. Сергей Сергеевич, прошедший Колыму, множество других зон в краю собачьих упряжек политический заключённый, не испугался, не обмяк, прокашлявшись, обратился к Ревякину: «Имярек Имярекович! Я из такой-то бригады. Услышал, что вы прекрасный мастер, хороший человек, и надумал перейти к вам в бригаду. Именно о вас я и расспрашивал этого парня. Он тоже вас хвалит, говорит, что если бы все руководители в стране были такими, как вы, то мы бы давным-давно уже вошли в коммунизм. Если смогу уговорить нарядчика, если бригадир не будет против, хочу уже завтра выйти на работу в карьер!» То ли