Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Ревякин нашёл в себе силы выслушать эту длинную речь, то ли Сергей Сергеевич не столь долго говорил, но произошло немыслимое, не наскакивал, кулаками не размахивал, лишь в одной фразе проявил свою подлую натуру: «Хочешь перейти – переходи, только здесь не балбесничай, от работы не отлынивай! Сейчас же уматывай!» – с этими словами… я глазам своим не поверил, широко шагая кривыми ногами, ушёл восвояси.

Вернувшись на зону, мы в спокойной обстановке поговорили с Сергеем Сергеевичем и с тех пор уже никогда не расставались вплоть до последнего дня его срока. И после этого нить нашей дружбы не оборвалась.

Арестованный во время учёбы в Московском Литературном институте поэт Козлов-Куманский открыл для меня, можно сказать, совершенно иной мир. Этот мужчина с душой ребёнка, знавший наизусть сотни известных стихотворений русской и мировой литературы, читавший с глубоким чувством, с толком, проникая в сердце слушателя, поклонялся лишь двум поэтам: Пастернаку и Мандельштаму. Если про Пастернака я раньше слышал, то Осип Мандельштам был для меня абсолютно новым автором. А когда мы познакомили друг друга со «своим творчеством», наша дружба ещё сильнее окрепла. «Своё творчество» я произношу с иронией, хотя у меня кроме одного опубликованного рассказа есть ещё с десяток написанных произведений, с десяток рассказов! Хоть и непросто это, но нужно признать, и этот знакомый оказался со многих сторон лучше меня, он, если не ошибаюсь, коренной ленинградец, сын образованных, интеллигентных родителей. Из Ленинграда к нему приходят посылки от какой-то женщины по имени Ирина Борисовна Рак. А в тех посылках… копчёная колбаса, сгущённое молоко, конфеты, которые тают, едва попав на язык.

Не я ему, а он мне рассказывал обо всех мировых событиях, меня всегда изумляло и радовало, что по каждому событию у него было своё мнение. Люди, с которыми он общался в зоне, были такими же образованными и интеллигентными, как и он сам. Особенно дружен он был с профессором из Москвы Галинкером. Сказал «Галинкер», и вспомнилась одна история, пытаюсь позвонить в Москве из телефона-автомата. Рядом со мной однокашник по Высшим курсам, замечательный парень Асанбай. Сбоку мимо нас проходит Галинкер. Я толкаю Асанбая: «Смотри, профессор Галинкер. Знакомый по лагерю!» Асанбай тут же метнулся следом, крича на всю улицу Пушкина: «Галинкер, Галинкер!» Профессор остановился, нисколько не удивившись, мы нагнали его, очень тепло поздоровались. Он посмотрел на меня, пытаясь вспомнить, затем спросил: «Из какого лагеря?» Объяснились с ним. Вспомнили добрым словом нашего общего друга, Сергея Сергеевича. На зоне я не сумел сблизиться с этим очень взрослым по характеру и манере поведения человеком, профессор Галинкер, с каждым вторым говоривший то на французском, то на английском языке, казался мне недосягаемой, высоченной горой. Правда, сейчас он дал номер своего телефона, пригласил на чай. Основными друзьями Сергея Сергеевича были два репатрианта из Чехословакии, сын казачьего генерала Сидорин и врангелевский офицер, архитектор Уклейн. Высокие, хорошо сложенные, выдержанные, неторопливые русские дворяне хорошо относились и ко мне. В январе пятьдесят третьего года мне исполнилось двадцать пять лет. Маленький такой юбилей, юбилейчик! Мы даже смогли замечательно его отпраздновать, раздавив на пятерых добытую через знакомых, живших по ту сторону зоны, поллитровку, повспоминали дорогие сердцу каждого события из прошлого, помечтали о планах на будущее. В эту «пятёрку» кроме вышеупомянутых русских дворян входили также Сергей Сергеевич и мой немецкий друг Хайнц Бём. Уклейн был известным в Европе старцем, в Лиссабоне – железнодорожный вокзал, в Праге – здание одного из министерств построены по его проектам. Эти факты мне запомнились. Сергей Сергеевич, хотя и был русским, тесно общался с евреями, особая душевная близость была у него с грузинским евреем по имени Шалва.

В Литературном институте он учился вместе с Елизаром Мальцевым136, автором романа «Югославская трагедия», имел ли этот невыразительный человек, получивший государственную премию за то, что преданно держал тарелку подле Сталина, какое-то отношение к тюремному сроку Сергея Сергеевича, я сейчас уже не вспомню. Больше всего он переживал, по-моему, из-за того, что друг молодости, однокашник Савичев не написал ему ни одного письма. Савичева он ставил выше себя, преклонялся перед его ранним творчеством, часто приводил примеры из его стихотворений. Сергей Сергеевич всем своим обликом, манерой держаться, поступками соответствовал статусу истинного поэта. Помню, он часто цитировал вот это четверостишие:

Жизнь – это сон!

Но каждому снится разное:

Кому сверканье алмазное,

Кому кандальный звон.

Другу Савичеву тоже, судя по всему, не выпало «алмазное сверкание», в русской литературе, в русской печати его имени не встречается.

Большую часть написанных на зоне стихов Сергей Сергеевич подарил мне. К сожалению, я их не уберёг! Осенью пятьдесят четвёртого меня вернули в тюрьму Чёрного озера. На этапе из Актаса меня два дня держали на зоне близ Майкудука. Тюремный мир тоже тесен, со мной в камере сидели ещё два человека. Один из них, помните, оседлал бригадира Сидорова и ножами с двух рук искромсал несчастного до смерти, Юрка?! Он самый. А второго я видел непродолжительное время. Это было в лагере Волынки, в каменоломнях.

Если в зону кого-нибудь привозят в одиночку – это всегда подозрительно. Не успели этого коренастого человека, каждый видимый участок тела которого был обезображен татуировками, провести через вахту, как зоновские активисты-бандеровцы окружили его и увели в пустой барак. Минут через десять – пятнадцать они выволокли этого коренастого на улицу, пять-шесть человек, подняв его на вытянутых руках, со всего маху бросили спиной на асфальт. Мужик заскулил, заверещал: «начальник!» Раз бросили, второй, третий… Закончив своё дело, бандеровцы разбрелись, а тот несчастный, жалобно скуля, пополз, извиваясь, как червяк, в сторону вахты. В чём была его вина, был он вором в законе или нет – я не знаю. Что тут можно сказать, судьба! Открыв дверь камеры БУРа в Майкудуке, вижу, рядом с Юркой и он сидит! Ноги не слушаются бедолагу, безжизненно волочатся при «ходьбе». Правда, ходить-то ему некуда, за все эти годы его ни разу не выпускали на зону. Что тут поделаешь-то, чёрная борода следует за тобой и в лагеря. Как говорят в русском народе, чёрного пса не отмыть добела!..

Но эти двое – ерунда! Из БУРа Майкудука на этап меня провожал… тот самый рыжий надзиратель, который накануне отправки из Карабаса упёк меня в карцер. Вспомнил он меня или нет, не знаю, однако даже в период ослабления режима после смерти Сталина пёс проявил свою мерзкую сущность во всей красе. Стихи