Еврейский мир. Сборник 1944 года - Коллектив авторов -- История

Здесь произошел неожиданный разнобой в суждениях моего попутчика и моих. Неожиданно для меня, — вопреки составленной в вагоне программе, — Краузкопф внес предложение, чтобы Толстой свое ближайшее художественное произведение — роман или повесть — посвятил евреям и выставил их в таком виде, чтобы привлечь к ним симпатии. Такая книга была бы сенсацией... Это предложение показалось Толстому крайне неудачным и вызвало с его стороны резкую отповедь: — Вы, американцы, совершенно не знаете русского писателя, не знаете, под каким настроением и во имя чего он создает свои произведения. Русскому писателю нельзя заказать романа с известной тенденцией и нельзя за деньги заставить писать о жизни и сфере ему чуждой. Вот я всю жизнь жил среди крестьян, помещиков, дворян, военных, — их жизнь и интересы мне знакомы, и я могу заполнять ими свои произведения. А, например, среди евреев я никогда не жил, их жизненный обиход никогда близко не наблюдал. Я только вижу, болею, что их обижают, напрасно преследуют, — но я не в силах изображать их жизнь и не вправе брать из их среды типы для будущих произведений. Я могу скорее протестовать, возмущаться и повторить в сущности то, что я уже говорил в своей книге «В чем моя вера» и что Вам сегодня сказал. Я уже давно ношусь с мыслью написать новую книгу об этом вопросе и вскрыть, чем такая злостная политика вызывается. Но ведь напрасная работа писать: никак ведь в России этого не напечатать.

— А вправе ли мы Ваши заявления предать гласности?

— Конечно, я не отрекаюсь от своих слов и говорил Вам, что искренне думал.

В заключение он пожелал нам удачи в поездке, провожал нас часть дороги до станции и еще раз взял с нас слово, что будем ему с пути писать. Краузкопфу он дал письмо к одному из своих друзей в Полтаве (И. Б. Файнерману), а Краузкопф оставил ему на память книжку своих проповедей. К сожалению, книжка эта, когда Лев Николаевич с ней ознакомился, не пришлась ему по вкусу: он вычитал в ней, что не следует подставлять другую щеку и отдавать кафтан, а следует «показать кулак и кнут, чтобы вас не ударили и не взяли кафтан». Он писал по этому поводу тому же Файнерману, что К. — «человек совсем чуждый по духу», но о плане собрать деньги для устройства колоний отзывался с полным сочувствием и весьма огорчался, что правительство уклонилось от поощрения этого плана.

Мы уезжали из Ясной Поляны с сознанием, что провели день в тесном, непринужденном общении с одним из величайших людей нашего времени. Мы находились всецело под обаянием его сильной личности. Каким наивным заблуждением, каким недомыслием кажется еще и теперь всплывающее время от времени подозрение, будто Толстой не был на стороне евреев. Именно в этом пункте мы уехали наиболее успокоенные, наиболее примиренные.

Выполняя данное Льву Николаевичу обещание, я послал ему из колоний Екатеринославской губернии несколько писем от том, что я там нашел и видел. Толстой тепло откликнулся на эти письма, писал мне еще, что желает хороших достижений в наших усилиях увеличить кадры еврейских земледельцев. От знакомых толстовцев я слышал, что некоторые из посланных сообщений перечитывались в Ясной Поляне, когда семья собиралась по вечерам. Время от времени я посылал Толстому книжки и сборники о еврейском колонизационном труде, издававшиеся Обществом ремесленного и земледельческого труда.

Я был в переписке с Толстым также по поводу опубликования нашей беседы с ним. Краузкопф передал ее содержание в обширной корреспонденции, помещенной в филадельфийской газете. Я же послал Толстому свой текст на просмотр, он его тщательно просмотрел, выправил и вернул мне в Петербург. Но впоследствии, — как это часто случалось с Толстым, — попросил приостановить опубликование, причем написал мне подробное письмо (на четырех страницах), где в очень резкой, решительной форме обвинял правительство в неумении подойти к вопросу о евреях с точки зрения справедливости и равенства. Толстой считает, что выступить по этому вопросу надо со всей определенностью и силой. То, что он пока сказал, кажется ему бледным и недостаточным.

К сожалению, это письмо, которое по яркости и выпуклости мысли могло бы считаться наиболее удачным выражением взглядов Толстого на евреев, — не сохранилось: во время одного из обысков, произведенных у меня в 1905 году, письмо было забрано вместе с другими материалами, — пропало в архивах Департамента Полиции, или Охранки.

Семь раз были у меня обыски и не мало любопытных, исторических документов у меня забирали, но ни один из них не был так дорог для меня, как это письмо Толстого. Из-за отсутствия этого письма я долго не решался опубликовать в России своей беседы. Только отрывки из нее были воспроизведены во время моих путешествий в Канаде и Южной Америке.

Воскрешая в памяти этот незабвенный день, я снова пережил часы душевного подъема и веры в торжество братства народов, в бодрящее начало труда, в наступление лучших времен для угнетенных и униженных народов, — всего того, о чем мечтал наш общий великий учитель в Ясной Поляне.

М. Кроль. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ37)

Кишиневский погром 1903 г. и Кишиневский погромный процесс

6-го апреля 1903 года, в первый день еврейской пасхи, разразился в Кишиневе страшный погром. В Петербурге мы узнали о постигшем кишиневских евреев большом несчастье лишь спустя три дня. И сведения, дошедшие до нас, были потрясающие — 49 убитых, сотни раненных и тысячи разоренных евреев — таков был кровавый баланс кишиневской резни. Русские евреи пережили не один погром в восьмидесятых годах прошлого столетия. Грабили несчастных евреев, их били, но не убивали. В Кишиневе же погром носил особый характер. Во первых, его совершенно открыто подготовляли и организовывали. Бешенный антисемит Крушеван распространял в своей гнусной газетке «Бессарабец» в течение всей предпасхальной недели заведомо ложные сведения, будто кишиневские евреи убили несколько христианских мальчиков, чтобы добыть из них нужную им якобы христианскую кровь. И эти подлые листки в большом количестве посылались в деревни, чтобы возбудить крестьян против евреев. Надо отметить, что крушевановская газета подвергалась предварительной цензуре и цензором ее был вице-губернатор Устругов, но и он был лютым антисемитом и знал, с какой целью Крушеван печатал свои подлые