Еврейский мир. Сборник 1944 года - Коллектив авторов -- История

в том порядке, — не вокруг тех вопросов, — в каком мы собирались интервьюировать нашего знаменитого собеседника. От всех заготовленных фраз и длинного вопросника и следа не осталось. Да ч не мы интервьюировали, — а собственно, в первую очередь, нас интервьюировал сам Толстой.

Толстой начал с моего спутника. Его даже не интересовало, зачем он приехал. Об этом успеется. А вот — скажите лучше, обратился он к нему: где Вы родились? Где учились? Какими науками в университете интересовались? И вопросы сыпались один за другим: Почему Вы сделались проповедником, да еще в реформированной синагоге? Была ли это душевная потребность, или на основании только соображений о пользе? Чем же лучше синагога реформированная? В чем центр тяжести реформированного иудаизма?

И когда Толстой послушал, что из реформированного храма устранены многие обрядности, что в нем чище, светлее, благообразнее, — то, задумавшись на минуту, он посмотрел на него и так просто, без жеста, без улыбки спросил: — А скажите: кто себя счастливее чувствует, те ли, что у вас за великолепными фасадами молятся, или в этих тесных, душных молельнях, из которых вы их хотите вытянуть? И, все больше увлекаясь вопросами, Толстой — помню — даже спросил:

— А как Вы сами наблюдаете: К кому больше ходят, чтобы совет спросить, чтобы душу отвести? Члены Вашей общины к Вам, или томящиеся там в тех, других, набожных синагогах к своим раввинам старого закала?...

Мой спутник еле успевал отвечать на эти пытливые, остро его задевавшие вопросы. Он уже весь был красный от волнения, от напряженного внимания... Толстого занимал, однако, не только религиозный момент. Он хотел проникнуть дальше, во внутренний мир своего американского гостя. И опять пошли вопросы, один другого интимнее: — женаты ли Вы? Почему избрали именно эту женщину, а не другую? Что в ней цените? Какие у вас дети? Сходятся ли у Вас с женой взгляды на их воспитание? В чем видите цель своей жизни? И когда Толстой выслушал от д-ра Краузкопфа, что тот стремится облегчить страдания евреев в других странах и хочет для этого посмотреть, как живется еврейским массам в России, как они работают, и потом искать в Америке средств, чтобы помочь беднейшим, то Лев Николаевич, все время не реагировавший на ответы, стал одобрительно качать головой и решил дать своему гостю передышку Не погуляете ли теперь по парку? сказал он ему, а мне предложил подвинуться ближе. Почувствовав себя свободным, мой солидный попутчик, уже весь вспотевший и усталый, быстро снялся с места и чуть ли не бегом пустился по парку, чтобы оправиться после переделки, в которой он очутился.

Очередь была за мной. Даже в голову мне не приходило, что я, молодой петербургский помощник присяжного поверенного, едва только начинавший свою наполовину адвокатскую, наполовину публицистическую работу, могу сам по себе представлять какой-либо интерес для великого писателя. К тому же я в то время не был женат, был далек от религиозных вопросов, — и мне казалось, что меня, вероятно, Лев Николаевич спросит уже прямо, зачем мы к нему пришли... Нет, Лев Николаевич предпочел остаться на своей позиции: пришли два новых человека, со стороны, и прежде всего он по своему изучал каждого из них, прежде чем с ними о чем-либо другом заговорить.

И я должен был — в ответ на вопросы Льва Николаевича — рассказать, где я учился, почему избрал юридический факультет, как свои студенческие годы проводил, какие лекции, какие театры посещал, что читал, какими идеями интересовался. Не обошлось и без вопроса о женитьбе, и получив на него отрицательный ответ, Толстой продолжал стоять у этой темы: почему, собственно, не женюсь? А если бы избрал жену, то какой она должна была быть?». А затем следовали вопросы: — чем теперь занимаюсь? и неизбежный в толстовском катехизисе вопрос: а в чем Вы видите цель Вашей жизни? Сознаюсь, что первый раз в жизни предо мной был в упор поставлен такой нелегкий вопрос: И надо еще ответить на него не какому-либо приятелю, не обычному собеседнику, а великому искателю правды. Я попытался что-то сказать о своем желании совместить служение общечеловеческим задачами, освобождению России, с работой в пользу еврейского народа, на борьбу за его права и т. д. Мой ответ, однако, не удовлетворил Льва Николаевича. Он сослался на письмо, которое ему писал обо мне Вл. Соловьев, и просил точнее ему сказать, чего собственно хотят евреи, уже получившие образование (слово «интеллигенция» он тогда избегал, хотя я как раз его употреблял). И пришлось — без подготовки, экспромтом развить перед необычайным слушателем, от которого нельзя было отделаться общими фразами, целый ряд положений, еще тогда не вполне осознанных, не окончательно вылупившихся.

Толстой не только слушал, но — видя, что застал меня врасплох, — подыскивал и подсказывал даже слова в формулировке, или расспрашивал подробности. «Понятно, конечно» — реагировал он на мои слова о том, что мы хотим ускорить момент, когда вообще в России будут лучшие порядки, больше свободы, больше равенства. Прервал он меня, когда я заговорил, что перед нами стоит также задача самодеятельности: перевести большее число евреев на ремесло, на земледелие, и что этим увлекаются теперь многие в еврейской среде. Лев Николаевич просил рассказать ему, много ли таких евреев, которые уже принадлежат к таким трудящимся, и каким образом сами евреи хотят такой переход на труд провести? Тут я уже почувствовал себя легче, ближе к цели посещения и выложил все, что знал, все, чем сам жил и дышал. С большим вниманием он прислушивался к тому, что уже имеется столько земледельческих хозяйств не только в южнорусских колониях, но даже в западной «черте», что еврейских ремесленников насчитывается сотни тысяч. Особенно новым для него были сведения о существовании особых обществ содействия ремесленному и земледельческому труду, о выходе евреев из городов на сельские работы, об устройстве учебных ферм, о новых планах ремесленного обучения. И он допытывался всяких подробностей об этом.

Тем временем подошел д-р Краузкопф, надышавшийся воздухом густого парка. Он развил перед Толстым план сбора среди американских евреев денег на организацию новых учебных ферм для русских евреев. Все это Лев Николаевич весьма одобрял.

Разговор перешел на общее положение евреев в России, — и в наших рассказах развернулась печальная картина разгула властей в конце царствования Александра III: выселения из сел и деревень «черты оседлости», лишение прав пользования землей, преследования и ограничения в ряде промышленных отраслей, преследования на религиозной почве, высылка из внутренних губерний,