Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

и его жену в гостях и включила артхаусную новинку «Приключения трупа», фильм французского режиссера Жан-Жака Бенекса. «Мы некоторое время его смотрели, пока я не заметила, что гость откровенно мается, не признается только из вежливости, – вспоминала Алешичева. – И дело было, похоже, даже не в Бенексе – просто по телевизору шел сериал „Бригада“, которым я тогда по неопытности пренебрегала, и напрасно: зрелище оказалось необычайно увлекательным». Когда серия «Бригады» закончилась, Летов еще раз перескочил через культурные иерархии и стал в красках пересказывать документальные фильмы Вернера Херцога.

Рассуждая о кинотексте у Летова, Борис Нелепо отмечает, что фильмы, давшие названия его песням и альбомам («Иваново детство», «Никто не хотел умирать», «Долгая счастливая жизнь», «Хроника пикирующего бомбардировщика» и пр.), объединяет несколько вещей: «Во-первых, это все фильмы шестидесятых годов. Во-вторых, далеко не очевидные. В-третьих, далекие от громогласного официозного советского кино, скорее тихие, с вниманием к отдельному человеку, полуопальные или даже попавшие под запрет». Вместе с тем, по словам куратора, киновкусы Летова вряд ли могут сообщить что-то новое о его музыке. «Позднего Тарантино он упрекал в перенасыщенности цитатами: ему сложно было что-то почувствовать в фильме, для просмотра которого необходимо знание неизвестного ему гонконгского кино, – говорит Нелепо. – И это, кстати, очень характерно: Летов максимально далек от цитатности. Нет никакого смысла в компаративном анализе песен Егора и фильмов Тарковского или Жалакявичюса – скорее принципиально, что они часть жизни Летова, такая живая библиотека, которой он обставляет создаваемую им вселенную. Важно не столько содержание фильма „Семь шагов за горизонт“, сколько умение разглядеть, что это название звучит как заклинание, как готовый образ. И для этого нужна особенная оптика, внимательный, любящий взгляд. Ровно в это время Владимир Сорокин, например, разбирал на части и деконструировал любую советскую речь, находя в ней какофонию, мертвечину и пустоту. Летов же обнаруживал в советской культуре магическую притягательность».

Едва ли не самый яркий эпизод «Звездопада» – это тоже песня из кино. Владимир Высоцкий написал «Белое безмолвие» для экранизации фантастического романа «Земля Санникова», но, когда его песни передали по зарубежному радио, Высоцкого не утвердили на роль в фильме и убрали из саундтрека (потом «Безмолвие» все-таки прозвучало в приключенческой картине об Антарктике «Семьдесят два градуса ниже нуля»). К слову, он же сыграл главную роль в одном из любимейших фильмов Егора Летова – «Коротких встречах» Киры Муратовой, еще одном шестидесятническом шедевре, тончайшей любовной драме.

В общем, другой сюжет, который здесь хочется хотя бы заявить – это Летов и Высоцкий: насколько я могу судить, это совершенно нераскрытая тема. Между тем, параллели очевидны. Оба крайне успешно сделали свою поэзию феноменом массовой культуры, воплотив ее в музыкальной форме – причем обманчиво простой и чрезвычайно цепкой: и у Летова, и у Высоцкого все песни одновременно очень похожи и совсем разные. Оба существовали где-то между «народом» и «богемой», а вернее – и там, и там, свои и чужие одновременно. Они даже умерли примерно в одном возрасте.

Очевидна и непосредственная связь: Летов еще в детстве переслушал всего Высоцкого, которого мог достать, и, в отличие от некоторых других кумиров юности, всегда сохранял к нему огромное уважение, включал в свои перечни, упоминал, что, будь Высоцкий жив, он был бы «в наших рядах». Сергей Синицын, в начале 1980-х одолживший Летову аппаратуру, рассказывал, что сошлись они именно на почве любви к Высоцкому: «Мы выписывали тексты, делали книжки на печатной машинке». Олег Судаков вспоминал, что, когда он однажды несколько иронично отозвался о Высоцком в присутствии Летова, тот «затопал ногами и сказал: „Ты что, вообще не понимаешь?! Это такой прорыв! Это такой поэт! Это то же самое, что у нас, только он начал раньше и в иной среде“». Когда в 1987 году Летов встречался в Крыму с Юрием Шевчуком, они, в частности, обсуждали как раз Высоцкого, и сошлись на том, что «он знал, на что замахнулся».

Сам Летов говорил, что если Высоцкий на него и повлиял, то он сам «не знает, каким образом» – и это тоже выделяет Высоцкого среди других летовских кумиров, про которых он как раз зачастую мог подробно разложить, что, как и у кого забирал. Между тем, например, едва ли не самый мощный вокальный прием Летова – когда он, взрывая песню изнутри, переходит на рык так, что зашкаливает микрофон – легко возводим к Высоцкому, который подобным образом радикально повышает в своих песнях градус драмы.

В середине 1980-х в одном из писем Валерию Рожкову Летов писал: «У нас, да и везде, по-видимому, всегда есть некто, кто берет на себя Страдание за всех, или попытку его. Был Высоцкий, теперь – он». Под «ним» в данном случае подразумевался Александр Розенбаум, но увлечение его песнями у Летова быстро прошло – кажется, он попросту решил принять «Страдание» на себя. Во всяком случае, в отличие от Розенбаума, Высоцкий был слышен в песнях Летова и тогда, и потом. Филолог Юрий Доманский отмечал, что в одной из ключевых поздних летовских песен, «Долгой счастливой жизни», есть целый ряд замаскированных отсылок к Высоцкому, а написана она в день его 65-летия. Да и вообще: в самых судьбоносных вещах Высоцкого, спетых на разрыв рубахи и аорты, разлит тот самый «гибельный восторг», который потом возьмет на вооружение лидер «Обороны»:

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Все, что ночью кропаю, – в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу —

Но не буду скользить, словно пыль по лучу!..

«Мне кажется, что в значительной степени Летов вырастает из некоторых песен Высоцкого, – говорит Илья Кукулин. – Однажды я в шутку сформулировал, что вся поэтика Летова выросла из слова „веселей“ в строчках Высоцкого „пожары над страной всё выше, жарче, веселей“. Летовское „я“ – это „я“ из песни „Разбойничья“: „Сколь веревочка ни вейся, все равно совьешься в кнут“, – это ощущение такого постоянного хождения по краю: все равно свалишься, так хоть погуляй напоследок. Оно не требует никаких биографических или психологических подробностей, но оно требует такого экзистенциалистского сосредоточения на своем „я“ здесь и сейчас. Его у Летова было очень много».

«Каждая рассказанная история – и судьба автора здесь не исключение – набирает инерцию, лишь катясь вниз по наклонной. То, что здесь завораживает, – высокие скорости: сверхпроводимость, дающая иллюзию независимости от законов физики и общежития. <…> Здесь снова, как давным-давно, становится важной мелическая природа поэзии. Недостаточно дать слово другому, надо стать им – и дать ему стать тобой, поставить ему на службу собственный голосовой аппарат, говорить за него, позволить