Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

делать то, что он считал основным, а то и единственным смыслом человеческой жизни. «Он думал, что труба – то есть связь с вышним миром – закрылась, – вспоминает Сергей Попков, который как раз в те тяжелые годы стал директором „Гражданской обороны“. – И это было очень тревожно и больно: ну вот ты летел, летел, а потом хлобысь! – стена. Бум – и обтек. И что дальше делать?»

«Это был непрерывный кошмар, – подтверждает Наталья Чумакова. – „Я ничего больше не могу, я все сделал, мне здесь не место, я могу только умереть“, – и это повторялось со страшной регулярностью. У меня язык заплетался уже говорить, что все пройдет и все еще обязательно будет».

Похожая риторика иногда вылезает и в тогдашних летовских интервью. «Я лично теперь не знаю, ради чего живу, – говорил он через неделю после несостоявшегося концерта в Барнауле. – Если раньше была идея, было стремление к подвигу, то теперь абсолютная пустота в сознании и душе. Никаких стремлений нет. Маячит зато очень отчетливо страх смерти». Личное, как часто бывало у Летова, быстро переходило в глобальное: «Искусство перестало работать как искусство. Если раньше человек читал какой-нибудь рассказ Тургенева или Достоевского и с ума сходил, за голову хватался, вся жизнь у него менялась, то теперь… Какой роман ни напиши роскошный, какое кино ни сними – это человека не меняет».

На этом фоне и возник «чудовищный театр»: перед выходом на сцену Летов мешал алкоголь со стимуляторами, намеренно доводя себя до безобразных состояний. «Концерт кончается, а его продолжает нести со страшной силой, а потом мешанина из водки и таблеток переходит в мрачняк самого тяжкого толка, – вспоминала Чумакова. – Терпеть его бредовые штуки приходилось регулярно». Систематические злоупотребления напрямую сказывались на здоровье: в тот период Летов даже выглядеть стал по-другому – теперь он походил на какого-то старца-отшельника, хотя музыканту не было еще даже сорока. «Мы тогда реально ждали, что он умрет, – рассказывает один из его омских друзей. – У него были настоящие приступы – он падал на пол, пена изо рта шла. Моя мать, врач-нарколог, делала ему переливание крови, приезжала к нему домой несколько раз. Мы видели, что так просто нельзя, он не выдержит».

«Я думаю, что к началу 2000-х годов Летов понял, что начал несколько, ну не то что устаревать… Все-таки он был человеком достаточно здравым и понимал, что все эти коммунистические завихрения совсем уже не сочетаются с тем, что он видит за окном, – говорит Максим Семеляк. – То есть это становилось такой странной блажью и причудой, а в соединении с творческим кризисом и с тем, что он тогда довольно-таки крепко пил, будучи не самым физически здоровым человеком, превращалось в несколько плачевное зрелище. Ему нужно было соскочить».

Соскочил он, как всегда, парадоксальным образом – записав альбом песен советских композиторов.

* * *

«Звездопад» сначала задумывался как еще одно воплощение «Коммунизма», потом – как еще одно воплощение героизма. По словам Летова, первый замысел альбома, полностью состоящего из кавер-версий, возник у них с Кузьмой на рубеже 1980-х и 1990-х – тогда запись должна была носить «сказочный характер» и включать, в частности, песни Микаэла Таривердиева из фильма «Король-Олень». В пламенные нацбольские времена идея трансформировалась: теперь это был «политический проект», который состоял бы из торжественно-боевых вещей вроде пахмутовской «И вновь продолжается бой» – ее «Оборона» тогда регулярно исполняла на концертах. Потом концепция снова стала целиком эстетической: альбом должен был рассказывать музыкальную предысторию группы. Летов планировал двойник: одна часть – советские песни, а другая – его любимый психодел, гараж и прочие шедевры 1960-х в диапазоне от битловской «I’m Only Sleeping» до научно-фантастического серфа «Telstar».

Когда на самом излете 1990-х новый состав «ГО» – уже с Чумаковой и новым гитаристом Александром Чеснаковым (Летов познакомился с ним на похоронах Махно; на барабанах продолжал играть тюменщик Александр Андрюшкин, появившийся в группе во времена «Русского прорыва») наконец начал записывать «Звездопад», получилось не первое, не второе и не третье. От зарубежного материала отказались по юридическим причинам: выпускать альбом планировали все-таки уже не на бобинах, а официально – это означало, что права необходимо очищать. «Когда Егор увидел, какой гемор случился с советскими песнями, он понял, что с теми западными, которые собирался петь, не справиться вовсе», – вспоминает Чумакова.

В итоге гаражный рок присутствует на «Звездопаде» как стихия, в которую «Оборона» окунает песни из советского кино и эстрады. «Казалось бы, ну что может быть более пошлого для людей того поколения, чем условные Пахмутова и Добронравов? Там не может быть никакого драйва, настолько это выглаженный утюгом советский мейнстрим, – рассуждает Алексей Цветков. – Но Летов начинает это петь – и появляется электричество: настолько он мог свою истерическую энергию привнести во что угодно». При этом, как точно заметил Максим Семеляк, на «Звездопаде» группа играет «со слегка отсутствующим драйвом» – это совсем не песни Неумоева, на которых Летов срывал голос, здесь все исполнено твердо, рьяно, но уважительно и даже бережно.

В таком подходе к звуку можно вычитать довольно тонкий комментарий про (воображаемые) шестидесятые как единое для всего мира культурное поле. Летов и сам рассуждал об этом сближении. «Гаражный рок в 1960-е годы – это самопальные независимые команды либо в большинстве своем школьные или университетские команды, играющие на танцах, – объяснял он. – Поэтому репертуар составляют в основном одни и те же каверы популярных повсеместно в то время хитов. <…> Это примерно так же, как у нас местечковые ВИА пели на танцплощадках „Любовь – огромная страна“, „Ты ко мне не подходи“, „Нет тебя прекрасней“, „Зимы и вёсны“… То есть гараж – это не нечто самоценно крутое и важное, это некий фрикаут той эпохи. Этакое проявление наивного искусства. Грязная, жесткая и максимально живая версия поп-музыки данной страны и времени».

«Если всерьез относиться ко всей этой хипповской, психоделической культуре, то она во многом состоит из документов некой неслучившейся или проигранной революции, – рассуждает Игорь Гулин. – Грубо говоря, они думали, что будет вселенская любовь и откроются двери восприятия, а все это выродилось в какую-то чушь типа микродозинга. Здесь есть трагедия проигранной утопии. С советской культурой ровно то же самое. И Летов сумел разглядеть в ней, в самых ее нелепых артефактах вроде песни „На дальней станции сойду“ нереализованный утопический потенциал, какое-то исчезнувшее future in the past. Это удивительная штука».

«Звездопад», каким он вышел в 2002 году, странным образом совмещает в себе черты музыкальной сказки и политического манифеста. Это песни о войне и революции в чудесной стране. Как писал кинокритик Станислав Ф. Ростоцкий, «летовский адрес – не дом, и не