Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

улица, и даже не привычный Советский Союз, а какая-то безударно-прописная „Родина“ из школьных словарных диктантов, та самая „моя страна“, контуры которой проступали под мелками участников конкурсов детского рисунка на асфальте».

К началу 2000-х Летов практически перестал впрямую реагировать на события в окружающем мире – и в интервью, и уж тем более в песнях. По «Звездопаду» хорошо видно, как теперь складывались его отношения со временем: альбом как бы вписывался в тренды эпохи, но именно что «как бы», одновременно их опровергая. Ностальгия по советскому тогда существовала в двух измерениях. В массовой культуре ее наиболее емко воплощала серия новогодних телепроектов «Старые песни о главном», сентиментальная эстетика «Голубого огонька», где вместо идеологии – салат «Оливье» и селедка под шубой. В государственной политике постепенно набирала обороты реабилитация имперского наследия СССР, но поначалу она была довольно абстрактной. Когда по инициативе Владимира Путина в оборот вернули старый гимн с новыми словами, в тексте Сергея Михалкова пелось уже не о прогрессивных идеях и светлом будущем, а исключительно о великой истории и широких просторах: Россия большая и древняя, надо быть ей преданными, точка.

В «Звездопаде» во всю мощь расцветало совсем другое советское: сложное, возвышенное, торжественное, отчаянное, а главное – человеческое. При всем том, что на альбоме хватает патриотических песен – и про гражданскую, и про Великую Отечественную, и про подвиги, и про слово «товарищ» – ни в одной из них речь не идет о государстве. Когда здесь присягают, то присягают своим братьям и сестрам, своим пламенным ценностям, но никак не вождям и даже не партии. О войне в «Звездопаде» поется именно как о личном опыте, высочайшем по напряжению экзистенциальном переживании. Это снова, как и в альбомах 1990-х, катастрофа, которая равна чуду, и именно поэтому клинки, выстрелы и пожарища органично встают в один ряд с нежными фантазиями о каравеллах и заливных лугах. Для Кремля был ценен советский проект по созданию государственной машины, перемалывающей людей в ресурсы. Для Летова была ценна советская идея о сотворении нового человека, очищенного от грехов цивилизации, способного увидеть мир невинными и восторженными глазами ребенка. Именно этому ребенку выдают оружие в самых решительных песнях «Звездопада».

Характерным тут кажется даже выбор визуального ряда: в оформлении альбома использованы картины Ивана Генералича – хорватского наивного художника, выходца из крестьян, родоначальника удивительной Хлебинской школы самоучек, писавших на стекле свои волшебные пасторали. То есть это вроде бы искусство времен развитого социализма, и альбомы с ним стояли на полках во многих советских семьях, но примыкает оно к эпохе неким сложным образом, как-то сбоку – и географически (все-таки Югославия всегда была на особом положении и не входила в Восточный блок), и эстетически.

Более того: во многом «Звездопад» опередил свое время. На альбоме в одном ряду шли Булат Окуджава и Александра Пахмутова, Владимир Высоцкий и Михаил Танич, группа «Пламя» и Вера Матвеева. Иными словами, Летов объединил артефакты из разных регистров советской культуры – массового и элитарного, народного и интеллигентского – и предъявил все это как часть одного большого целого: сложного, яркого, удивительного. И все это – задолго до того, как советский футуризм, модернизм и утопизм войдет в моду, став топливом для молодежной культуры 2010-х.

«Для меня „Звездопад“ сыграл очень важную роль ключика ко всему этому миру, – говорит Игорь Гулин, который в своих статьях последнего десятилетия подробно анализирует самые разные проявления советского кино и литературы, находя в них новые смыслы. – Я думаю, что как исследователь советского я сильно определен этим опытом – тем, что Летов увидел Окуджаву и Лещенко как единый пласт, как осколки одного огромного и прекрасного разбитого кувшина, фрагменты которого можно отыскивать в самых нелепых местах». О том же говорит и Борис Нелепо – синефил, кинокритик и куратор, устраивавший, в частности, ретроспективы Марлена Хуциева по всей Европе: «Я рос в реальности, где было какое-то коллективное равнодушие к советской культуре, общее убеждение, что ничего интересного она оставить не могла. Как ни смешно, именно „Звездопад“ стал для меня порталом в мир моих родителей».

В связи со «Звездопадом» имеет смысл поговорить еще о двух важных для Летова сюжетах. Во-первых, это кино: значительная часть треклиста альбома – это песни, написанные для фильмов, и часто не самых известных. О том, что кино для него не менее важно, чем музыка или литература, лидер «Обороны» говорил постоянно и закупал видеокассеты и DVD не менее активно, чем пластинки и книги. В многочисленных перечнях его главных героев и ориентиров всегда фигурировали в том числе режиссеры: Бергман, Норштейн, Брессон, Стеллинг, Ангелопулос, Китано и так далее. Олеся Темиршина отмечает, что самый вероятный источник образа свечи, плывущей по воде, из «Прыг-скока» – «Андрей Рублев» Тарковского. Коллажи, которыми Летов с Кузьмой одно время увлекались, по методологии производства сильно напоминают работы Сергея Параджанова: он клеил фантасмагорические картины из открыток, газетных вырезок, металлической стружки, пуговиц, окурков и прочего сора. Есть и такая цитата: «Вообще наше творчество, мое и Кузьмы, очень кинематографично, мы киношные люди», – и из этого легко выводится одна из возможных трактовок всех этих бесконечных летовских перечислительных рядов: это просто-напросто раскадровки – поэзия, созданная методом монтажа.

Когда Летова зачем-то спросили про космические полеты, он ответил так: «Достаточно посмотреть фильм „Чужой“, чтобы понять, что в космос летать не надо».

«Список его любимых режиссеров – это понятный набор интеллигентного человека конца 1990-х – начала 2000-х: их фильмы издавались на кассетах, их смотрели в студенческих киноклубах», – говорит Нелепо. Все верно, но как и в случае с музыкой – и как на «Звездопаде» – Летов умел ценить не только «другое кино», но и кино для всех. «Как-то я приехал к нему, он совсем пьяный и начинает пересказывать мне фильм, который его потряс, – вспоминает омский приятель Летова. – „Вот, они друг друга полюбили искренне, по-настоящему, и тут ах – катастрофа! Айсберг! И все, понимаешь, 'Титаник' тонет!“ Я на него смотрю: „Блядь, ну ты совсем допился, это же кино для девочек“. Но с другой стороны, он меня прям натаскивал. То есть я ему приносил Бергмана, Джармуша, я мог все это достать благодаря работе. А он мне давал советские фильмы, которое записывал с телевизора. Кира Муратова, „Застава Ильича“, грузинское кино – у него были огромные залежи всего этого. Он потом в интервью Семеляку сказал, что, мол, не помнил, что был такой фильм „Долгая счастливая жизнь“, но я-то прекрасно помню, как он мне в 1998 году выдал кассету и сказал, что это любимое кино Кузьмы».

Похожую историю рассказывала кинокритик Татьяна Алешичева – подруга Натальи Чумаковой. Она однажды принимала Летова