Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

Хорошая сторона этого порядка? У него есть своя хорошая сторона. Подлинные правители, которых в общем так мало, вышли из укрытия, они видны. Некогда монархия и милитаризм блестяще их прикрывали. Их война шла под ложным флагом. Кто знал, что генеральный штаб — их агент? Что цели войны — прежде всего их цели? Что миллионы жизней отданы народом за шахты, на которые они зарились? Зато после войны они сожрали среднее сословие, и это их скомпрометировало. Теперь они видны. Каждый знает их имена, их лица и бороды. Они слишком тщеславны, чтобы все это скрывать. И слишком глупы. Где им догадаться, что их выгода требует тайны? Нельзя сказать, чтобы они представляли собой красивое или возвышающее зрелище. Власть, являющаяся не чем иным, как деньгами, экспроприированными у всех? Купленная власть, она внушает не больше уважения, чем купленная любовь.

При виде их самый невинный и тот спросит, что же они еще умеют делать, кроме как загребать деньги, — и ответит себе: ничего. Загребание денег они возвели в меру вещей, впрочем даже людей они мерят только этой меркой. От них ускользают все человеческие и политические истины или ростки истин. В сравнении с ними монарх и генеральный штаб были гениями гуманизма. Грубо невежественные, эти типы бравируют своим презрением ко всякому поступку, не являющемуся гешефтом непосредственно. Они принципиально не дадут ничего, кроме, может быть, каких-нибудь жалких грошей, за все, что умирает сейчас в Германии — не может не умереть. Что толку для людей действия, каковыми они себя считают, в слове, определении, концепции? Зачем нужны интеллигентские словопрения, не опирающиеся на власть? Парламенты представляются им игрушкой, они понимают Муссолини. Один из них, действуя через прибывшее с Балкан подставное лицо, тайно скупил большую часть акций некоего берлинского банка. Балканская афера. Затем он отправился в один из парламентов и произнес речь. Между прочим, он сказал: «Я могу провести время продуктивнее, чем здесь». Занимаясь балканскими аферами.

Того же господина какой-то репортер однажды спросил, для кого он, собственно, зарабатывает такую прорву денег. Конечно, надо было ответить: «Для строительства немецкой экономики». Или проще и красивее: «Для Германии». Или уж совсем красиво: «На благо всего мира». Ведь так он уж натаскан. А он забылся. Для кого он зарабатывает столько денег? «Для моих детей», — сказал он просто. Его дед в синем фартуке и тот не сумел бы ответить с большей бюргерской простотой. Вот они, стало быть, какие, если застать их врасплох. Такая откровенность почти трогает. Она, пожалуй, подействовала бы даже примиряюще, если бы еще можно было мириться.

Так или иначе у них есть невинность и свежесть, каких, наверно, никто уже не чаял встретить в этой стране. Война была для них железистой ванной, если она вообще для кого-либо ею была. После всего, чем родина обязана их активности, они еще сейчас отваживаются отождествлять себя с ней, а это не каждый сможет. Еще сейчас им едва ли приходится себя превозмогать, говоря «национальные интересы» и имея в виду свой гешефт: их оптимизм легко справляется с такой натяжкой. Впрочем, обстановка почти оправдывает это отождествление разных понятий. Благодаря всеобщей бездеятельности и впрямь создается впечатление, что они, с их международными, целиком экспроприирующими нацию делами, еще и сейчас являются патриотами, ибо без них все развалилось бы не то что завтра, а уже сегодня.

Они поступают правильно, когда велят своим органам преследовать как безродных преступников людей, мешающих их делам. Нельзя не признать их правоты. В нашем положении, определяемом, пока мы это терпим, не чем иным, как их положением, опасно одобрительно цитировать в газетах остроумные выпады их противников. Недавно в рейхстаге с правых скамей была брошена реплика: «У вас же нет родины!» Справа, рядом с промышленниками, сидят спекулянты продовольствием; они-то и крикнули левым: «У вас же нет родины!» Слева ответили: «Нет. Вы ее у нас стибрили». Об этом лучше помалкивать.

Или же нужно заключить, что они не так уж прочно сидят на своих местах, как тешит себя их невинность. Существуют ли силы, пусть замалчиваемые, но более распространенные, чем нам кажется, и способные дать отпор диктатуре «экономики»? Дать отпор утверждению, будто «экономика» — это все, а «экономический вождь» — важнейший итог истории человечества? Кому уже осточертел этот тип? Таких сколько угодно! Кого начинает тошнить от прославлений по адресу столпов «экономики»? Кому нынешнее раболепие еще противнее того, которому давали пищу князья? Кто слыхал, чтобы прежде приказчик, получающий семьдесят пять марок в месяц, задавался целью стать владельцем универсального магазина и в конце концов добивался своего? Кто придерживается вполне резонного мнения, что нынешним авантюристам экономики несравненно легче захватить несколько промышленных концернов, чем прежним — один универсальный магазин? В самом деле, ведь многие уже вспоминают, что традициям нашей страны, нашей культуры известны и иного рода заслуги — и что даже тот, на ком наживаются ростовщики, не обязан переплачивать в плане духовном? Я и раньше думал, что надежда останется. Чрезмерное развитие собственнического инстинкта за счет всех более благородных функций человеческой природы не станет неотразимым примером для всех, и не здесь уготована гибель нам, европейцам.

Некогда нам будет дозволено отнестись с состраданием к тем крайним заблуждениям собственнического инстинкта, к тому его противоестественному непотребству, свидетелями которых нам довелось быть. Некоторые вещи без сострадания, наверно, и невозможно понять до конца. Скажем, посещение промышленниками разоренного района. Промышленники двух враждовавших стран, сделав дело, встретились там, чтобы узреть воочию, что они натворили. Их оружие, артиллерия, взрывчатые и отравляющие вещества, все их технические шедевры одержали блистательную победу. Ни одного дома, ни одного дерева, ни одной стены. Лишь в виде скелетов встречались люди на этой земле, походившей скорее на железное крошево, чем на землю.

Господа вышли из мощных, блестящих автомобилей. Хоть и враги в прошлом, они шагали в добром согласии по местам своей деятельности. Это была их совместная деятельность. Вражда была в сущности рабочим контактом. Если технические новинки, здесь свирепствовавшие, случайно принадлежали только одному из партнеров, то благодаря соревнованию с ним, до них додумывался тогда и другой. Этот другой применил бы их точно так же. Он так же вожделел к шахтам соседа, как тот к его металлургии. Завистник своего побратима, он накликал войну и сделал ее неизбежной. Он, как и тот, другой, посылал на смерть людей, земляков, соседей, вся миссия которых в том лишь и заключалась, чтобы умирать.