16 лет возвращения - Израэль Рахлин

сведения обо мне и моей семье, которые я давно уже забыл. Там была информация о моих поездках из Литвы за границу, сведения о моих дядях и других родственниках, о покупке и продаже недвижимости, о финансовых операциях, связанных с торговлей лошадьми и текстилем, и о многом другом — вплоть до того далекого теперь вечера, когда я познакомился с Рахиль.

Я не мог понять, зачем он выдал мне всю эту информацию. Может быть, хотел показать, насколько эффективна и всеобъемлюща система НКВД по сбору подробнейших сведений о людях, с которыми эта система имеет дело? А может быть, он надеялся, что информация, которую он зачитал, откроет мне глаза на то, какой я негодяй, и что наша депортация является заслуженной? Я так этого и не смог понять.

Когда же он закончил, я спросил его еще раз, не сможет ли он разъяснить, как долго продлится наша депортация. Карелин не ответил. Но, закрывая папку и таким образом давая мне понять, что аудиенция закончена, сказал, что пока идет война, говорить о чем-либо конкретном преждевременно и что я должен это понимать.

По дороге домой в памяти всплыли строчки из Гете:

Я здесь стою, я бедный глупец,

Но я умен, как прежде.

Не знаю, мой ли визит к Карелину спровоцировал дальнейшие действия властей или еще чей-то, но в один из дней, как раз перед окончанием учебного года, к нам в дверь постучали.

Мы привыкли к мысли, что неожиданные визиты не приносят ничего хорошего. Каждый раз, когда такое случалось, мы ожидали неприятностей. Вот и на этот раз наши страхи полностью подтвердились.

Мы открыли дверь. За дверью — офицер НКВД. Он стремительно вошел и без обиняков заявил, чтобы мы приготовились к отъезду в Покровск, который находится в девяноста километрах от Якутска. Офицер добавил, что уехать нужно через два дня.

Я долго гадал, стал ли наш переезд результатом моего визита и разговора с Карелиным и не захотел ли главный якутский чин НКВД преподать мне урок за мою попытку добиться ответа на важнейший для нашей семьи вопрос. Однако вскоре понял, что мне лучше всего избавиться от всех моих предположений.

В тот же день, почти в тот же час тот же самый приказ получили еще несколько семей сосланных из Литвы. По неофициальной версии, в НКВД вдруг выяснили, что депортированные не могут находиться в столице республики.

Я понимал, что бесполезно искать какое-то рациональное объяснение в действиях и решениях советских властей, но не мог смириться с мыслью, что нас опять снимают с места и переселяют неизвестно куда. Почти год я проработал в школе, где учил около ста двадцати учеников, и все хорошо получалось. Сложились отличные отношения и с учениками, и с моими коллегами, и, очевидно, на мое место будет трудно найти учителя с такой же квалификацией. А вместо этого меня посылают на кирпичный завод, где нужен клерк для выполнения различных поручений, на что не требуется ни квалификации, ни опыта. Стало быть, вывод только один. Несмотря на заверения Карелина о том, что нас не наказывают и что советская власть относится к нам с почтением, мы остаемся рабами, у которых нет никаких прав, и государство может поступать с нами так, как ему заблагорассудится. И никто не может выступить в нашу защиту.

Правда, некоторым семьям, которым тоже приказали переезжать в Покровск, удалось остаться в столице республики. Мужчины, работавшие в Якутске, отправились к своим начальникам и рассказали, что происходит. Начальники незамедлительно связались с НКВД и объяснили, что они, конечно, все понимают, но в то же время не могут работать без депортированных: некем заменить.

Я тоже сделал попытку объяснить директору Севастьянову, что, если он обратится с просьбой оставить меня в школе, то, возможно, НКВД отменит свое решение. Но Севастьянов и слышать об этом не хотел. По-видимому, он боялся, что такая просьба навредит ему, поскольку он выступит в защиту человека, доставленного в Сибирь под охраной и в вагоне для перевозки скота. Он поднял руки в жесте отчаяния, говоря: «Я не могу вмешиваться в решения НКВД». В своей обычной подхалимской манере он выразил сожаление по поводу того, что я должен уволиться из школы и что он очень хотел бы, но ничем не может помочь мне.

Делать было нечего. Я попрощался со своими учениками и коллегами, которые прекрасно понимали, что мой отъезд не является добровольным, хотя я никому не говорил о причине. Моя карьера в школе № 16 завершилась.

Сибирский телевизор

Рахиль — Израэль

Через два дня после визита офицера НКВД, рано утром перед нашим домом остановился грузовик. За несколько минут наши вещи были погружены в кузов, и, усевшись на них, мы поехали в Покровск.

Девять месяцев мы в нужде, лишениях и болезнях прожили в Якутске. Умерла наша любимая бабушка, и сейчас в первый раз мы отправлялись в путь без нее. За день до отъезда сходили на кладбище попрощаться. Ведь могло и так оказаться, что мы в последний раз видим ее могилу.

До Покровска ехали около двух часов. Ухабистая и пыльная дорога пролегала то через лес, то по заболоченным низинам, то по полям с редкой растительностью. Несколько раз мы видели коршунов, кружащих в небе или сидящих на земле у туши животного.

Покровск оказался маленьким городком с двумя рядами домов, один из которых располагался по берегу реки Лены, а другой — со стороны тайги, первозданного сибирского леса.

Нас привезли на кирпичный завод, расположенный в южной части Покровска. Нам дали комнату в бревенчатом доме и сказали, чтобы утром на следующий день мы явились в контору: получать назначение на работу.

Однако, как всегда, ничего не было организовано, и выяснилось, что на заводе работы для нас нет. Как бы оправдываясь, нам сказали, что труд на кирпичном заводе не является легким, и посоветовали поскорее найти что-нибудь другое. Но возможности найти «что-нибудь» в Покровске и так были крайне ограничены, а тот факт, что мы депортированные, сводил шансы Израэля трудоустроиться почти к нулю.

Израэль

На следующий день после нашего приезда я зашел к директору местной школы. Александр Павлов (так звали директора) понимающе и дружелюбно выслушал меня, когда я ему сообщил о цели своего визита и спросил о вакансии учителя немецкого языка в его школе. С сожалением он объяснил мне, что учебный план уже утвержден, и в нем нет немецкого