Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях - Иван Егорович Забелин

и на ней та падучая болезнь давно. Спросили ее мать, которая, вероятно, не зная, в чем дело, начала было отрекаться, что падучей болезни на дочери не бывало, разве что учинилась над нею теперь». Палач доказывал, что мать лжет, что на Домне давно падучая болезнь, как была она на одной свадьбе в свахах, и тогда та падучая болезнь на ней была. «Мать потом учала в речи мяться. Судьи велели ее розболочь и хотели пытать. Тогда она сказала правду, что болезнь была. Ее сын Ивашка в своем непригожем слове про царицу был пытан накрепко; но с пытки не винился, а сказал, когда бил жену, и в те поры был пьян, что говорил – того не упомнит. Полонянка подтвердила его показание, что был пьян». На том розыск и остановился.

Через несколько времени, 15 сентября, государь велел постельницу Любу с дочерью и царицыных детей боярских, ее сына и зятя, из царицына чину отставить и из царицыной слободы, из Кисловки, выслать.

Умышление испортить царицу Евдокию Лукьяновну

13 марта 1642 г. сидевший в тюрьме в Разбойном приказе по разбойному делу поляк Данилка Рябицкой объявил за собою Государево великое верхнее дело, о котором в Разбойном приказе не хотел сказывать, а скажет он про то дело боярину Ивану Борисовичу Черкасскому. По случаю болезни боярина князя разведать это дело было поручено боярину Борису Александровичу Репнину с дьяком. Поляк рассказал следующее: «На третьей неделе Великого поста, сидя в тюрьме, говорили они между собой с человеком боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского с Першкою Власовым, как им своей бедности пособить. И Першка молвил, что он умеет грамоте – сыт будет. А человек Ивана Федоровича Стрешнева Афонька Науменок почал говорить, что за ним есть и не такое ремесло, да только теперь-то он погибает, и сказал, что он делает серебряное дело, что он сделал государыне царице и великой княгине Евдокии Лукьяновне цепь, и ту цепь взял у него боярин его Иван Федорович Стрешнев и отнес к государыне царице»[229]. Начались расспросы и допросы. Афонька Наумов сказал, что «прежде он служил в стрельцах и за черную немочь из стрельцов отставлен тому с год, и жил на воле, и пойман был с табаком, и вкинут в тюрьму, а из тюрьмы вынял его Иван Стрешнев тому с полгода; а ремесла за ним никакого нет, и серебряного дела делать не умеет; приказано было ему у Стрешнева на конюшне; а сидя в тюрьме, говорил с тюремными сидельцами пьяный про золотую цепь, которую послала к Ивану Стрешневу жена его Матрена с человеком его, с Андрюшкою Кривым, что он, Афонька, и не такую цепь сделает, а к какому слову то говорил, того не упомнит – был пьян». Да тюремные сидельцы спрашивали его, у кого он служит во дворе? И он сказал, что служит у Ивана Стрешнева. И тюремные сидельцы говорили: «Они (Стрешневы) ныне по государыне царице велики; и он, Афонька, к тому их слову молвил: „Дай, Господи, она, государыня, здорова была на многие лета“, – а больше того иного ничего не говаривал». Но поляк уличал его, что он, Афонька, про государыню царицу непригожее слово говорил. Поставленный с очей на очи с поляком, Афонька сознался, что виноват: «Такое непригожее слово про государыню царицу молвил спьяна, а иное-де он во хмелю сбродит с ума… А цепи он на государыню царицу не делывал, да и делать не умеет». Об этой цепи человек Стрешнева Андрюшка Кривой Стахеев рассказал, что в 1642 г. в Великий мясоед посылала жена Стрешнева Матрена с ним к мужу своему для поделки цепь золотую, запечатав в бумаге, и он тое цепь отдал в Верху боярину своему Ивану Стрешневу, а как отдал ему – того никто не видал. Все это было очень подозрительно.

Сам государь, прослушав эти первые допросы, повелел Афоньку Науменка пытать, по какому он умышлению про государыню царицу непригожее слово говорил, и не знает ли он какого ведовства и еретичества и воровских заговоров, чтоб про то сказал в правду, не пытан. В новом допросе Афонька рассказал: «Как был на государеве службе под Смоленском Михайла Шеин, а он, Афонька, в те поры был на службе в Путивле в стрельцах, в Приказе Василья Жукова, и спознался с путивльским казаком Ваською Кулаком, и у того Васьки научился привязывать кил, и для воровства женок приворачивать, а приворачивает он женок тем: возьмет лягушку самца да самку и кладет в муравейник и приговаривает: „Сколь тошно тем лягушкам в муравейнике, столь бы тошно было той женке по нем, Афоньке“; а поминает в тот час имя той женки; и на третий день приходит он, Афонька, к тому муравейнику, и в муравейнике тех лягушек останется один крючок да вилки; и он то возьмет и тем крючком, которую женку зацепить, и та женка с ним и воровать станет; а как ему воровать с нею не похочется, и он тое женку вилками от себя отпихнет, и женка по нем тужить перестанет. А килы присаживает, дает пить в питье траву; имя той траве воп, растет при болоте; и как даст испить, и у того человека рудит (?) кила. А отсадить тое килу есть другая трава, имя той траве малюк: и как даст киловатому человеку испить – и килы не будет».

«А про государыню царицу он, Афонька, сидя в тюрьме, говорил такое непригожее слово, говорил умысля, хотел ее, государыню, уморить до смерти; а давать было ей государыне в питье траву целебока, а растет трава на реке на Оке и на Москве-реке; а положить было ему та трава государыне царице в питье, в те поры, как понесут про государыню царицу питье в Верх. А хаживал он за боярином своим, за Иваном Стрешневым, в Верх к Светлицам. А только было ему тое травы государыне царице в питье положить самому не мочно, и ему было того докупаться, кем можно то дело сделать».

Допросы продолжались, и Афонька все больше и больше раскрывал свое знахарство и свою виновность в этом деле. Он сказывал, что «его научал государыню царицу портить и уморить до смерти стрелец Васька Мещерка тому с год; а сказывал ему Васька, что о том деле, чтоб государыню царицу уморить до смерти, били челом с Верху добрые люди, а кто именем – про то ему не сказал; а давал Васька ему, Афоньке, за это 10 руб.; приходил к нему о том говорить дважды и трижды и просил у него, чтоб дал ему тое