Дракон из черного стекла - Джим Чайковски

– один из призраков приблизился к золотому костру на вершине. Совсем маленький, едва ли больше зимнего гуся – почти как Баашалийя, когда тот впервые впорхнул в ее жизнь. Он нерешительно завис в воздухе, негромко попискивая. Никс наблюдала за ним и снизу, и сверху.

«Доверься своим чувствам, малыш!»

Ее дух на вершине маяка вытянул призрачную руку, подзывая летучую мышь к себе. Внизу Никс тоже подняла руку над головой, убрав ее от груди Даала и в то же время неотрывно прижимая к нему другую, чтобы поддерживать этот канал обмена энергией.

И тут вдруг что-то ударило ее по вытянутой руке.

Острая боль пронзила до самого локтя.

Никс ахнула и отдернула руку, поняв, что маленький призрак все-таки ухитрился цапнуть ее.

По запястью потекла кровь. Она поднесла ее к глазам и увидела, что на ней не хватает мизинца.

«Нет…»

Никс в панике отдернулась и на миг закрыла глаза, словно пытаясь избавиться от этого зрелища, однако не могла избегнуть того, что оно означало. Она опять перенеслась в тот кошмарный сон, предвещающий ее провал и конец света.

…запыхавшаяся, не в силах отдышаться, она останавливается на вершине. Оглядев себя, понимает, что она старше, выше ростом, покрыта шрамами, на левой руке недостает одного пальца…

Никс уставилась на струящуюся кровь.

«Та же рука, тот же палец…»

Наконец она резко вернулась обратно к действительности и только тогда поняла, к чему привела ее паника. Заполнившая грот масса призраков визжала от ярости. Маяк быстро разваливался под этим натиском, больше не поддерживаемый ни ее напевом, ни энергией.

Золотой костер – последний уголек Краены – догорал прямо у нее на глазах. То, что бережно сохранялось древним стражем на протяжении многих тысячелетий, теперь погибало под натиском безумной ярости его диких потомков – разорванное на части, поглощенное, безвозвратно испорченное. Чистое золото прямо у нее на глазах быстро превращалось в бушующее изумрудное море.

– Что я наделала? – простонала она.

Даал пошевелился. Он все еще сиял остаточным золотым свечением, и у него хватило сил, чтобы подползти к ней, спасаясь от дикого безумства позади себя.

– Ты ранена… – выдохнул он.

Никс в ужасе уставилась на свою руку, понимая, что именно это предвещало – доказательство чему было сейчас получено.

– Я не смогла… я подвела нас всех!

Глава 73

Канте вглядывался в подавленные лица тех, кто присоединился к нему в этой треклятой вылазке в Халендию. Или, в случае с Рами, в его голый зад, когда тот справлял нужду в ведро в углу их тюремной камеры. Все-таки Микейн оказался достаточно великодушен, чтобы снабдить их ведром – но только одним, поскольку его сострадательность имела свои пределы.

Фрелль сидел на куче грязного сена, которую он смел в угол, и неотрывно смотрел на таракана, осаждаемого вшами на полу, – видимо, сочувствуя бедственному положению несчастного насекомого.

В соседней камере Касста неустанно мерила шагами тесное пространство – не в ярости, а явно что-то просчитывая и прикидывая. Тюремщики раздели ее до коротенькой сорочки, отобрав не только клинки, но и колокольчики. В процессе кто-то ударил ее дубинкой, о чем свидетельствовал распухший и налившийся кровью глаз. И все же они не смогли лишить ее достоинства, и даже сейчас Касста решительно расхаживала взад и вперед, не выказывая никакого страха.

Если б только трое в этой камере могли быть такими же решительными…

Канте горестно баюкал свою левую руку. Помимо того, что стражники сорвали с него доспехи и кожаную одежду, поддетую под них, они лишили его бронзового предплечья и кисти. Эта потеря была очень болезненной. Без Тихана Канте уже явно не светило когда-либо заполучить нечто подобное. Хотя он предполагал, что последуют неприятности и похуже.

С Рами обошлись схожим образом, пусть даже все свои конечности ему удалось сохранить в целости – хотя надолго ли, пока оставалось под вопросом. Когда клашанский принц отошел от ведра, лицо у него оставалось мрачным и затравленным. Причина этого лежала прямо за решеткой их камеры, распростертая на дыбе. С холодного тела Гила все еще капала липкая кровь.

В течение последних четырех колоколов никому не было покоя. От камеры пыток их отделяла только решетка, и всем им волей-неволей пришлось наблюдать за происходящим – или хотя бы слушать. Несмотря на все попытки Гила держаться стоически, вскоре с уст у него сорвались стоны и крики. Однако ответы, которые палач пытался вытянуть из него с помощью раскаленного железа, заостренных прутьев и клещей, так и не были получены.

Канте оглядел это мрачное помещение, избегая останавливаться взглядом на останках Гила. Темница располагалась глубоко под замком, холодная и сырая. На дальней от камер стене красновато светился очаг с приоткрытыми стальными дверцами, полный тлеющих углей – предназначенный не для обогрева помещения, а чтобы накалять докрасна железо, прикладываемое к плоти. На стенах висели разнообразные инструменты, каждый из которых был приспособлен для своего особого способа пытки.

Единственный выход из этого лишенного окон уголка замка перекрывали прочные деревянные двери, надежно запертые, с охраной внутри и снаружи.

Наконец внимание узников привлекла какая-то суматоха. Послышались громкие голоса и звяканье ключей. Двери резко распахнулись, и в помещение с низким потолком, наклонив голову, ввалилась огромная фигура. Торина, капитана Сребростражи, Канте сразу узнал бы даже без серебряных доспехов и багровых татуировок на лице. А следом за ним вошел король собственной персоной, все еще в боевом облачении – пусть даже бои давно закончились как внутри Вышнего Оплота, так и за его стенами. По крайней мере, как следовало из обрывков разговоров стражников, долетавших до зарешеченной камеры.

Канте выпрямился и спрятал свою покалеченную руку за спину, чувствуя себя голым и уязвимым. С момента его пленения Микейн впервые появился здесь. Его брат даже не удосужился понаблюдать за пытками одного из пленников – довольно удивительное упущение, учитывая пристрастие Микейна к крови и страданиям.

Король широкими шагами направился к камере. В улыбке под маской не было теплоты. Бросив взгляд на изуродованное тело Гила, наверняка оставленное там для устрашения узников, он раздраженно прищурился, явно разочарованный тем, что пропустил что-то интересное. Или, может, Микейн уже слышал, что от пленника не добились ничего, кроме криков, крови и рвоты…

Взяв себя в руки, король приосанился.

– Прошу великодушно простить, что я не поприветствовал вас должным образом, – сказал он. – Все вы создали нам немало хлопот, но все-таки не нанесли какого-либо непоправимого ущерба. Более того – ваша выходка сослужит мне добрую службу в подавлении инакомыслия и разногласий. К тому же я был