Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов

— Всё хорошо? — спросила она, и в её глазах читалась искренняя забота. — Ты… выглядишь уставшим.

Он не смог солгать ей взглядом. Он кивнул и жестом, который она сама его научила, соврал ей впервые: «Да. Просто дальняя дорога. Немного скучал».

Она улыбнулась, поверила и протянула ему ещё тёплые лепёшки, завёрнутые в ткань.

— На, должно быть, голоден. Ешь.

Он взял их, и еда показалась ему безвкусной, словно пепел. Он предавал её уже сейчас, этой простой ложью. И это было всего лишь началом.

В ту ночь он не смог уснуть. Он лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как высушенный стручок перца жжёт его ладонь, хотя его там уже не было. Водоворот начинал затягивать его. И единственное, что он мог сделать — это попытаться не потерять себя в его воронке. Но он уже знал, что это невозможно. Он должен был выбрать: либо быть верным клану и потерять себя, либо быть верным своим новым чувствам и потерять всё.

* * *

Стручок перца, невесомый и жгучий, стал точкой отсчёта. С этого дня жизнь Дзюнъэя раскололась надвое. Днём он был Дзюном — немым, старательным писцом, другом Кэнты, тихим учеником Хикари. Ночью он становился Тенью — холодным аналитиком, собирающим информацию для тех, кому он поклялся служить.

Его шпионаж был пассивным, как и приказывал Мудзюн. Но теперь он вёл его с методичной, вымученной точностью. Его уши, всегда чуткие, теперь работали как радары, вылавливая из общего гула не просто сплетни, а конкретные данные.

Кэнта, его главный и самый доверчивый источник, даже не подозревал, что стал объектом наблюдения. Их дружеские беседы теперь имели двойное дно.

— …отец опять ворчит насчёт поставок стали для новых клинков, — мог пожаловаться Кэнта, развалившись после ужина. — Говорит, кузнецы сачкуют, металл плохой отправляют. Придётся ему на этой неделе на кузницу ехать, проверять.

Дзюнъэй слушал, кивал с сочувственным видом, а в это время его мозг фиксировал: «Генерал Мабучи. Отъезд. Кузница на западном тракте. Неделя». Ценная информация о перемещениях ключевого командира.

Или Хикари, рассказывая о новых стихах отца, могла обмолвиться:

— Отец так расстроился, его не пригласили на совет к даймё по поводу нового сада… Говорит, советник Икэда специально его обошел, теперь все решения по ландшафту будет принимать его протеже.

И в памяти Дзюнъэя тут же откладывалось: «Напряженность. Советник Икэда vs. поэт. Возможность манипуляций. Сад — приоритет даймё».

Даже ворчание почтенного Дзи стало источником данных:

— Опять этот наглец Рюноскэ отца своего достаёт, — ворчал старик, протирая очки. — Просит назначить его в охрану северных складов. Место тихое, денег мало, зато взятки брать можно с возчиков. Ушлая рожа.

«Рюноскэ. Северные склады. Коррупция. Уязвимость логистики».

Каждый вечер, лёжа в темноте, Дзюнъэй прокручивал в голове весь услышанный за день материал. Затем, убедившись, что все спят, он нащупывал свою доску и острым гвоздём делал новые, крошечные зарубки. Его система усложнилась. Теперь это была не просто летопись, а шифрованный отчёт, полный условных обозначений и приоритетов.

Ночи стали кошмаром. Ему снилось, что Мудзюн, Кэнта и Хикари — одно лицо, которое смотрит на него с укором и шепчет: «Предатель». Он просыпался в холодном поту, сжимая кулаки, и его первым импульсом было стереть все зарубки, уничтожить улики против себя.

Но он не мог. Дисциплина оказывалась сильнее угрызений совести. Он был инструментом. И инструмент не имеет права отказываться от работы.

Однажды Кэнта влетел к нему в канцелярию в необычайном возбуждении.

— Дзюн! Ты не поверишь! Мне поручили настоящее дело! — он сиял как медный таз. — сопровождение отца на инспекцию новых укреплений на северной границе! Целых три дня в пути! Это же настоящая миссия!

Дзюнъэй улыбнулся, делая вид, что разделяет его восторг, а внутри всё похолодело. «Генерал Мабучи. Инспекция. Северная граница. Три дня. Маршрут? Состав охраны?» — вопросы вихрем пронеслись в его голове.

— Это опасно? — жестами спросил он, изображая беспокойство за друга.

— Да ну! — махнул рукой Кэнта. — Там сейчас тихо, как в могиле. Отряд всего двадцать человек. Мы на постоялых дворах ночевать будем, а не в поле. Отец говорит, это больше для виду, чтобы народ видел, что командование не дремлет.

Дзюнъэй кивнул, словно успокоенный, а его память уже фиксировала: «Маршрут: постоялые дворы. Охрана: 20 чел. Угроза: низкая. Цель: показательная».

Когда Кэнта ушёл, Дзюнъэй почувствовал приступ тошноты. Он только что выведал у своего друга детали его миссии, чтобы потом передать их врагу. Потенциальному врагу. Он вышел во внутренний дворик и его вырвало за углом, в кустах.

Вечером того же дня Хикари нашла его сидящим на ступеньках у сада, с пустым взглядом.

— Что-то случилось? — спросила она, садясь рядом.

Он не мог сказать. Он мог только покачать головой и жестом показать: «Устал».

— Ты стал другим, — сказала она, и в её движениях была лёгкая грусть. — Твоя тень стала… гуще. Колючей. Я чувствую, что ты где-то далеко, даже когда ты рядом.

Он посмотрел на неё, и ему захотелось всё выложить. Рассказать правду. Сбросить этот страшный груз. Но он лишь потянулся и жестом, которому она его научила, провёл пальцем по её ладони — «Я здесь». Это была ложь. Его здесь не было. Здесь была только скорлупа, оболочка, за которой прятался измученный шпион.

Она взяла его руку в свои и крепко сжала. Её прикосновение было тёплым и настоящим. И от этого ему стало ещё больнее.

Он вёл двойную жизнь, и каждая из них требовала его всего. Он разрывался на части, и с каждым днём трещина становилась всё шире. Он знал, что скоро ему придётся выбрать. И любой выбор будет означать конец.

* * *

Напряжение, в котором жил Дзюнъэй, начало сказываться. Он стал рассеянным. Наливал себе чай, забывая, что чашка уже полна. Останавливался посреди коридора, забывая, куда и зачем шёл. Его знаменитая концентрация, способная часами удерживать мельчайшие детали, давала сбои. Однажды он целый день проходил с крошечным клочком бумаги, прилипшим к подошве, и никто, кроме одного человека, не обратил на это внимания.

Этим человеком был Соко.

Старый мастер, казалось, видел всё, оставаясь при этом невидимым сам. Он наблюдал за метаморфозами «немого писца» с невозмутимым спокойствием мудреца, видящего игру детей в песочнице.

Однажды вечером, когда Дзюнъэй пытался зажечь лампу, трижды роняя кремень от нервной дрожи в руках, из темноты раздался спокойный голос:

— Огонь не зажжётся, если душа полна ветра.

Дзюнъэй вздрогнул и обернулся. Соко стоял в тени арки, куря свою длинную трубку.