Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов

него физическую тошноту. Это было похоже на дорогу к месту казни, где он сам выступал и в роли палача, и в роли жертвы. Каждый шаг по знакомой тропинке, ведущей из замка, давался с невероятным усилием. Он шёл, облачённый в легенду Дзюна — потрёпанное кимоно, пустая сумка для свитков через плечо, походка уставшего, беззвучного слуги. Но внутри него маршировал Дзюнъэй, и каждый его шаг отдавался эхом: «Предатель. Предатель. Предатель».

Он получил разрешение на отлучку под предлогом поминальной службы по «погибшим в пожаре родственникам». Ирония была настолько горькой, что он едва не скривил губы в саркастической ухмылке. «Да, я иду помянуть себя самого. Убитого вашими же руками».

Путешествие заняло три часа. Он не использовал навыки выживания, позволив дождю промочить себя до костей, а колючкам исцарапать руки. Это было своеобразное самонаказание.

И вот он здесь. У поросшей плющом старой часовни рядом с камнем с расщелиной, которая и была почтовым ящиком.

Сердце его бешено колотилось. Он огляделся — вокруг ни души, лишь шелест листьев и стрекот цикад. Дыхание спёрло. Он надеялся, что расщелина пуста. Что клан забыл о нём. Что его оставят в покое.

Он засунул дрожащие пальцы в холодную, влажную щель.

И нащупал свёрток.

Всё внутри него сжалось в ледяной ком. Он вытащил его. Это был не свиток, а просто плотно свёрнутый, промасленный клочок бумаги. Развернув его, он увидел лишь один-единственный иероглиф, нарисованный углем: «?» — «Всё в порядке?».

Это был безобидный, проверочный вопрос. Общая информация. Ничего особенного.

Но для Дзюнъэя он прозвучал как оглушительный удар гонга. Он упал на колени, сжимая злосчастную бумажку в кулаке. Он должен был ответить. Он должен был солгать. Он должен был не добыть информацию, а сознательно исказить её, чтобы защитить тех, кого он… кого он что? Любил? Да. Боялся потерять? Тоже да.

Он разложил на колене крошечную дорожную чернильницу и кисточку. Его пальцы, привыкшие к точности и чистоте линий, дрожали. Он вывел ответ, стараясь изменить почерк, сделать его более неуверенным: «Всё спокойно. Ворота крепкие. Люди довольны едой».

Он хотел написать «никто ни о чём не подозревает», но не смог вывести эти слова. Вместо этого он добавил: «Дожди идут. Дороги размыло».

Боже, я пишу клану отчёт о погоде. Мудзюн точно пришлёт убийцу, просто чтобы прекратить это позорище, — пронеслось у него в голове с горькой усмешкой.

Он сунул записку обратно в расщелину и отшатнулся, как от гремучей змеи. Миссия выполнена. Он должен чувствовать облегчение. Но он чувствовал только стыд и гнетущую тяжесть. Он только что совершил своё предательство. Не клана — себя самого. Он предал свою суть шиноби, солгав своему господину.

Обратная дорога показалась ему втрое длиннее. Каждый встречный крестьянин, каждый патруль самураев Такэды бросал на него подозрительные взгляды, будто читая на его лице клеймо предателя. Он шёл, опустив голову, и его шаги были такими тяжёлыми, словно к ногам были прикованы гири.

Когда замок наконец показался вдали, его охватило странное, двойственное чувство. Это была не крепость врага, а… дом. Место, где его ждали. Где Хикари, возможно, испекла новые моти. Где Кэнта будет надоедать ему рассказами о своих тренировках. Где даже ворчливый старый писец был частью знакомого, почти родного мира, который он только что предал.

Его впустили без вопросов. Первым, кого он увидел, входя на внутренний двор, была Хикари. Она поливала цветы у входа в свою комнату. Увидев его, она улыбнулась той самой улыбкой, которая заставляла его забыть обо всём на свете.

«Ты вернулся, — сказали её глаза. — Всё хорошо?»

Он кивнул, пытаясь изобразить усталую, но мирную улыбку. Он подошёл ближе, и она, заметив его бледность, нахмурилась. Её пальцы сложили вопрос: «Ты заболел? Устал?»

И тут он совершил ещё одно предательство. Второе за сегодня. Меньшее, но оттого не менее горькое.

Он жестами, которые она сама его научила, солгал ей. Впервые.

«Да, просто устал с дороги. И голова немного болит».

Он видел, как её лицо омрачилось беспокойством. Она тут же схватила его за руку и повела к колодцу, чтобы умыть лицо холодной водой, потом сунула ему в руки тёплую лепёшку, только что испечённую на кухне.

Он принимал её заботу, и каждый её жест был для него ножом. Он лгал ей. Он, который клялся себе защищать её свет, омрачал его своей ложью.

В этот момент из-за угла вывалился Кэнта, красный и запыхавшийся после тренировки.

— Дзюн! Ты где пропадал? Я тебе новый приём хотел показать! Смотри!

Он, недолго думая, схватил деревянный меч и начал демонстрировать какой-то невероятно сложный и абсолютно непрактичный манёвр, который закончился тем, что он сам себя ударил по лбу рукоятью и едва не свалился в кусты.

Дзюнъэй замер, наблюдая за этой клоунадой. И вдруг его плечи сами собой задрожали. Сначала тихо, потом сильнее. Из его горла вырвался беззвучный, судорожный смех. Он смеялся над глупостью друга, над абсурдностью всей ситуации, над самим собой. Он смеялся, пока на глазах не выступили слёзы — слёзы облегчения и отчаяния.

Кэнта, потирая лоб, смотрел на него с недоумением, а потом тоже начал хохотать.

— Что? Что такое? Это же гениальный приём! Это… это тактическая неожиданность! Самого себя ошеломить, чтобы противник растерялся! Ты понял? Понял, да?

Дзюнъэй, всё ещё давясь беззвучным смехом, кивал, делая вид, что он действительно впечатлён этой «тактикой».

Хикари смотрела на них обоих, качая головой, но на её губах тоже играла улыбка. Тень беспокойства, наведённая его ложью, казалось, немного отступила перед этим дурачеством.

Дзюнъэй смеялся, зная, что его ответ клану — жалкая капля в море их ожиданий. Зная, что это ненадолго. Зная, что в расщелине того камня уже зреет новая, куда более страшная записка.

Но в этот миг, под звуки хохота Кэнты и видя улыбку Хикари, он позволял себе эту маленькую, горькую победу. Он купался в их свете, даже если его тень от этого становилась только чернее и длиннее.

Глава 9

Тишина длилась ровно десять дней. Десять дней нервного ожидания, когда Дзюнъэй вздрагивал от каждого шороха, а каждую новую записку из канцелярии принимал за смертный приговор. Но ничего не происходило. Никаких костей, никаких сломанных стрел. Он начал позволять себе надеяться. Может, его никчёмный отчёт и дурацкие отговорки сработали? Может, клан решил, что он окончательно испортился как инструмент, и махнул на него рукой?

Эта надежда была такой же хрупкой и сладкой, как ледяной узор на зимнем окне. И, как узор, она