Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов

лёгкость, жестами рассказывая какую-то нелепую историю про почтенного Дзи и его кота, который утащил у него воблу. Он изображал разъярённого старика и довольного кота, и Хикари смеялась, но смех её был уже не таким беззаботным. Она смотрела на него чуть пристальнее, чуть внимательнее.

Когда он вернулся в свою каморку, его трясло. Он схватил кувшин с водой и вылил его себе на голову, пытаясь очнуться от ступора. Он стоял там, мокрый и жалкий, и смотрел на своё отражение в луже на полу.

«Идиот! Безмозглый, жалкий идиот! — кричал он сам себе. — Ты чуть не погубил всё! Из-за чего? Из-за минутной слабости!»

Он начал отрабатывать жесты. Снова и снова. Он стоял перед воображаемой Хикари и говорил ей жестами о погоде, о еде, о книгах. Он следил за каждым движением своих пальцев, за каждым микровыражением на своём лице. Он должен был быть идеальным. Он должен был быть Дзюном. Безмолвным, простодушным, немножко неуклюжим.

Он ловил себя на том, что даже в одиночестве его тело иногда принимало стойки, слишком собранные и грациозные для писца. Он силой расслаблял плечи, сутулился, нарочно дышал чуть тяжелее.

Это была изматывающая игра в прятки с самим собой. Он выслеживал в себе малейшие проявления Дзюнъэя и безжалостно их подавлял. Он стал своим собственным тюремщиком и заключённым.

Однажды ночью ему приснился сон. Ему снилось, что он стоит перед Мудзюном и отчитывается о проделанной работе. Но вместо слов он говорит с ним на языке жестов Хикари. И Мудзюн смотрит на него с ледяным презрением и жестом, резким и отрывистым, показывает: «Слабак. Предатель».

Он проснулся с криком, зажатым в горле. Его сердце бешено колотилось. Он понял, что больше всего на свете он боится не смерти, а того, что Мудзюн увидит его слабость. Увидит, что его идеальное орудие заржавело и дало трещину.

Утром он встретил Хикари в саду. Она несла поднос с чаем и сладостями. Увидев его, она улыбнулась, но в её глазах всё ещё читалась осторожность.

— Я испекла моти, — сказала она. — Попробуешь?

Он кивнул, делая свою самую глупую и благодарную улыбку. Он взял моти и сделал вид, что не может оторвать от него восторженного взгляда, как будто никогда не видел рисовых лепёшек. Он надул щёки, закатил глаза, изображая блаженство, и заставил себя издать беззвучный смешок.

Хикари рассмеялась, и на этот раз её смех прозвучал искреннее. Тень, казалось, отступила.

Но внутри у него всё обрывалось. Он играл комедию. Унизительную, глупую комедию для той, кого он уважал больше всего на свете. Он прятался за шутовской маской, чтобы скрыть свою настоящую боль.

Он был ниндзя. Он мастер маскировки и иллюзий. Но самой сложной и самой страшной иллюзией стала для него иллюзия того, что он может быть счастлив. Он играл в прятки с собственной душой, и проигрывал сам себе, потому что не мог найти места, где можно было бы просто перестать прятаться.

* * *

Дзюнъэй сидел за своим столом в опустевшей канцелярии. Перед ним были два предмета, лежащие на грубом дереве: подаренный Кэнтой танто и кисть Хикари. Лунный свет, пробивающийся через щель в ставне, выхватывал их из темноты. Он смотрел на них, и эти два предмета превращались в символы его расколотой жизни.

Кинжал. Острый, прямой, простой. Решение любого вопроса одним точным ударом. Инструмент смерти. Его прошлое. Его долг. Его клятва клану. Лезвие холодное и бездушное. Оно не мучается сомнениями. Оно не чувствует вины. Оно просто режет.

Кисть. Гибкая, сложная, творящая. Она не разрушает — она создает. Она пишет письма друзьям, рисует цветы для любимой, ведет учет мирной жизни. Она требует не силы, а терпения и тонкости. Его настоящее. Его обман. Его предательство. И его единственная надежда на что-то настоящее.

Он мысленно сравнивает их. Рука сама тянется к клинку. Пальцы сами складываются в знакомую хватку. Это его язык. Язык силы и молчания. Решить проблему с Рюноскэ? Один точный удар в темном переулке. Угроза со стороны клана? Убить курьера и бежать. Просто. Эффективно. Как и сделал бы любой другой ниндзя.

Но затем его взгляд падает на кисть. Он вспоминает, как Хикари смотрела на него, когда он рисовал. Как Кэнта хлопал его по плечу. Как старый Соко вручил ему печать с иероглифом «Искренность». Этому миру не нужен его клинок. Этому миру нужна его кисть. Ему нужна его кисть.

Он понимал страшную правду: он уже сделал выбор. Он не хочет быть кинжалом. Он хочет быть кистью. Даже если эта кисть пишет ложь, она все равно творит, а не разрушает. Он хотел защищать этот хрупкий, несовершенный мир, а не уничтожать его.

Но он знал, что клан не отпустит свой инструмент так просто. За ним уже идут. Водоворот начал закручиваться.

* * *

В порыве отчаяния и решимости он взял лист бумаги. Обмакнул кисть Хикари в тушь и с идеальной точностью, двумя разными стилями, вывел на нем два слова:

«Дзюн»

и ниже

«Дзюнъэй».

Он смотрел на эти два имени. Два человека. Две жизни. Маска и тот, кто прячется за ней. Смотрел долго, почти не дыша. Затем он медленно, почти ритуально, сложил лист вчетверо и спрятал его в потаённую щель в полу, рядом с завещанием Кэнты.

Он еще не знал, кто он. Но он знал, кем он хочет быть. И что он будет защищать жизнь, которую построил, всеми способами, которые знает. Даже если для этого ему придется снова взять в руки клинок.

Он еще не был воином, восставшим против клана. Он еще не стал мирным писцом. Он — человек на распутье, который впервые в жизни сам выбрал себе цель. И этот выбор страшил его куда больше, чем любое приказание Мудзюна.

* * *

Дзюнъэй сидел на циновке в своей каморке, склонившись над низким столиком. В руках он сжимал не кисть, а гладкий, холодный камень с дырочкой посередине — подарок Соко. Он перекатывал его в пальцах, пытаясь поймать тот самый «взгляд в суть вещей», но видел лишь собственную тревогу, искажённо отражающуюся в отполированной поверхности.

Прошла неделя после того, как он чуть не сорвался с Хикари. Тень недоверия, к счастью, рассеялась, растворившись в её доброте и его отчаянных попытках быть смешным и безобидным. Но внутри всё было сведено в один тугой, болезненный узел. Он знал, что задание нельзя откладывать. Клан ждал отчёта.

Мысль о походе к «мёртвому почтовому ящику» вызывала у