Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн

от границы и перелез через первое предупреждающее ограждение. Двое охранников заметили его со своей сторожевой вышки и начали стрелять. Шмидту удалось достичь последнего барьера, но там его сбили дальнейшие выстрелы в спину и ногу. Мужчина умер позже тем же утром в полицейском госпитале на востоке49.

Охранники заявили, что не несут ответственности за смерть Шмидта, ссылаясь на приказы и статью 6 (пункт 27) закона о границе. Однако в этом случае закон того времени не давал места, где можно было бы укрыться. Выстрелы нарушили Международный пакт о гражданских и политических правах, который ГДР подписала в 1966 году, постановил Федеральный суд; он одновременно запрещал произвольное лишение жизни и защищал право граждан покидать свою страну. Двое охранников, застреливших Шмидта, были приговорены соответственно к восемнадцати и двадцати одному месяцам тюремного заключения, но действие приговора было приостановлено: на момент преступления одному из них было двадцать лет. Суд по делам несовершеннолетних принял во внимание, что эти двое выросли после возведения стены, подверглись идеологической обработке и служили на нижних уровнях военной иерархии. В некотором смысле, как постановил суд, охранники тоже были “жертвами” (Opfer). Тем не менее, заключил суд, даже для них “элементарный” принцип “не убий” должен был быть очевиден50.

В 1992 году суды расширили свою сферу действия на “преступников, стоящих за преступниками”. Хотя режиму нельзя было предъявить коллективное обвинение, его можно было предъявить тем, кто подписал приказ о стрельбе на поражение. Среди них были, в частности, Хонеккер и министр обороны Хайнц Кесслер. Первого спас рак печени – в январе 1993 года суд приостановил разбирательство против него из-за плохого здоровья – через год он умрет в изгнании в Чили. Однако Кесслер был приговорен к семи годам тюремного заключения. Из 132 обвиняемых в убийстве в Берлине и Потсдаме 10 были лидерами SED и 42 – старшими офицерами. Широко распространенное представление о том, что “маленьких людей” наказывают, а “большую рыбу” отпускают с крючка, оказалось по крайней мере частично ошибочным51.

В своем подходе к правосудию переходного периода Германия вряд ли была чем-то исключительным. Примирение, а не месть было предпочтительным путем практически во всех государствах-преемниках Восточного блока. Предполагаемая преемственность закона при коммунизме защищала функционеров почти повсюду; только Албания посадила своих лидеров в тюрьму. Настоящим исключением была Чехословакия, в 1991 и 1993 годах принявшая два закона, которые признали Коммунистическую партию преступной организацией и осудили режим за нарушение национального законодательства, а также прав человека и разрушение ценностей европейской цивилизации на протяжении всего ее сорокалетнего существования. Жертвам было предоставлено право на моральное возмещение52. В Германии, напротив, только в отношении расстрелов у стены была формально признана преступная природа режима.

Для многих жертв этого было слишком мало. “Мы хотели справедливости, а вместо этого получили верховенство закона”, – сетовала диссидентка Бербель Боляй53. Конечно, нелегко получить первую без второго, но наличие верховенства закона также само по себе не гарантировало справедливости. Помимо юридической реабилитации жертвы требовали морального признания и материальной компенсации. Как и в 1950-е годы, закон не был настолько совершенен, чтобы дать им все три. Бывшие политические заключенные получали компенсацию в размере 550 немецких марок за месяц пребывания в тюрьме. Описать, каким образом преследование также причинило ущерб их разуму и телу, оказалось гораздо сложнее, и большинство жертв избегали навязчивых процедур документирования своих страданий. Лобби жертв обнаружило, что из 100 тысяч политических заключенных, реабилитированных в период с 1991 по 1994 год, только 5 % были признаны страдающими от психологических последствий и лишь 2 % получили пенсию по здоровью. В Котбусе 20 % заявителей по закону о помощи заключенным (Häftlingshilfegesetz) умерли до того, как было принято решение.

Можно было бы подумать, что предшествовавший этому опыт работы с выжившими в лагерях давал объединенной Германии преимущество в диагностике жертв ГДР. Но все было ровно наоборот. Исследование психиатрических больниц Берлина показало, что большинство врачей по-прежнему игнорировали международные критерии выявления посттравматических синдромов. Более того, реабилитационные выплаты задумывались как небольшая помощь в трудные времена или восполнение пробелов в пенсиях, а не как полная компенсация. Не было никакой компенсации потери заработка или ущерба, причиненного чьей-то карьере. Таким образом, бедность была обычным явлением. Семьи погибших у стены не получили ни копейки. Несмотря на то, что многим жертвам были повышены пенсии – так, в период с 1990 по 1996 год земля Саксония выплатила 109 миллионов немецких марок, – ощущение несправедливости осталось. То, что ключевые чиновники диктатуры получили прибавку к пенсии, не помогло. Парламентская комиссия рассмотрела дело молодого человека, который в 1960-х годах провел семь недель в тюрьме за то, что якобы сорвал флаг ГДР (он отрицал это), и теперь его заявление о реабилитации было отклонено государственным прокурором на том основании, что режим имел право защищать свои символы от оскорбления. Другая жертва обнаружила, что его дело рассматривалось тем же человеком, который изначально отправил его в тюрьму Баутцен; только в Берлине судьям ГДР не разрешалось присутствовать на слушаниях по реабилитации. Наконец, были люди, которые пострадали от режима, но не так, как это признавал или компенсировал закон: пары, чей брак был разрушен сплетнями и подрывной деятельностью Штази; христиане и панки, которым запрещали поступать в университет; люди, которые отказались подчиняться и жертвовали карьерой, и многие другие54.

Оставить расплату с ГДР на откуп уголовным судам означало исключить из нее политику. На самом деле это создавало тяжелое политическое наследие, поскольку все чувствовали, что с ними обошлись несправедливо: деятели режима, их жертвы и большинство восточных немцев, которые не были ни теми, ни другими. Лишь меньшинство состояло в SED. ГДР действовала на основе видимости согласия. Она не вовлекала людей в совершение преступлений такого масштаба, как нацисты. Резкое разделение между государством Штази и его жертвами, которое стало доминировать в общественном дискурсе, не оставило места ни героям 1989 года, ни обычной жизни людей в ГДР – браку и разводу, созданию семьи, трудовому коллективу и сбору огурцов по выходным на даче. Вместо того чтобы признать, что повседневная жизнь связана с режимом, люди возмутились и отступили.

В начале революции, осенью 1989 года, были подняты неудобные вопросы о соучастии. За десять дней до падения стены писательница Криста Вольф опубликовала статью о своем недавнем публичном выступлении. Врач призвал аудиторию высказать свое честное мнение и не бояться. Женщина сказала “тихо и грустно”, что она не может вот так сразу сформулировать свое мнение, поскольку даже не знает, каково оно. С детства она была обязана подчиняться