Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов

Кэнта стоял на пороге с подносом, на котором дымились две миски с лапшей.

— Видел, что ты с рынка вернулся, и ничего не ел! Небось, опять деньги на свою коллекцию перьев потратил! Так и быть, поделюсь ужином! От отца передача — он тут же догадался о твоём участии и тебя за помощь с отчётами благодарит! Говорит, ты «образец служаки»! Ну что, я же говорил, что он тебя оценит!

Он ввалился в комнату, поставил поднос на стол и уселся на циновку, с аппетитом хлебая лапшу.

Дзюнъэй сидел напротив, смотря на него. Он смотрел на его живое, улыбающееся лицо, на его доверчивые глаза. Он слышал слова благодарности от отца, того самого человека, чьё унижение он только что подписал своей собственной рукой.

Он взял свою миску. Лапша была вкусной, горячей, пахла специями и чем-то домашним. Но для него она была горче полыни. Каждый глоток отдавался в его горле комом стыда и ненависти к себе.

Кэнта что-то рассказывал, смеялся, а Дзюнъэй сидел и молча кивал.

Печать раздора была брошена. И она уже начала раскалывать его собственную душу пополам.

* * *

Следующие два дня Дзюнъэй прожил в состоянии, которое можно было бы назвать «ходячей катастрофой». Он функционировал на чистом автомате, выполняя рутинные обязанности писца, но внутри него бушевала тихая, бесконечно отчаянная буря. Готовое, идеальное фальшивое письмо лежало в тайнике под половицей и жгло его сознание, как раскалённый уголь.

Его поведение изменилось. Резко. Он стал замкнутым, раздражительным, чего за ним никогда не водилось. Обычно невероятно аккуратный, он то и дело ронял свитки, проливал тушь, путал документы. Однажды он чуть не подписал отчёт о поставках зерна именем «Кэнта», что вызвало бы настоящий переполох.

— Эй, Молчун, ты в порядке? — ворчал старый писец, наблюдая, как Дзюнъэй в пятый раз за утро пытается стереть с бумаги огромную кляксу. — На тебе лица нет. То ли заболел, то ли в тебя злой дух вселился. Может, сходишь к монахам? Пусть тебя окурят, а то ты всю канцелярию испортишь!

Но Дзюнъэй лишь отмахивался, делая вид, что не понимает. Он не мог ни к кому обратиться. Его боль была немой, как и он сам.

Хуже всего были встречи с Кэнтой и Хикари. Каждый их взгляд, каждая улыбка, каждое проявление заботы были для него пыткой.

Кэнта, видя его мрачное настроение, пытался его «взбодрить» классическими методами самурайской братвы.

— Слушай, Дзюн, я тут новую технику придумал! — кричал он, врываясь в канцелярию. — «Удар спящего дракона»! Смотри!

Он с разбегу пытался сделать сальто, зацепился за край стола и рухнул на пол вместе с кипой бумаг.

— Видишь? Неожиданно же! Противник в шоке! — поднимаясь и отряхиваясь, говорил он, сияя от восторга. — Давай, улыбнись хоть раз! А то как на похоронах!

Дзюнъэй пытался изобразить нечто похожее на улыбку, но получалась жутковатая гримаса, от которой Кэнта лишь хмурился.

— Ладно, не надо. Страшно как-то. Может, тебе правда к врачу?

Но самый тяжёлый удар ждал его со стороны Хикари. Она чувствовала его состояние тоньше всех. Вечером она зашла к нему в каморку без приглашения. Он сидел на циновке, уставившись в стену, и даже не услышал, как она вошла.

Она тихо подошла и села напротив. Не говоря ни слова, она протянула руки и мягко взяла его за ладони. Он вздрогнул и попытался отдернуть руки, но она удержала их.

Её пальцы сложили вопрос, медленный и ясный: «Твоя тень стала чёрной и колючей. Я боюсь за тебя».

Это было пронзительно точно. Он чувствовал себя именно так — как колючая, ядовитая тень, которая может ужалить любого, кто приблизится.

Он не смог ответить. Не смог ничего объяснить. Он мог лишь опустить голову, чувствуя, как по его щекам катятся предательские, горячие слёзы. Он, элитный ниндзя, плакал как ребёнок перед девушкой, которую обрекал на позор вместе с семьёй её друга.

Он жестами, сбивчивыми и обрывистыми, попытался солгать: «Устал. Работа. Ничего страшного».

Но она смотрела на него с такой глубокой, всепонимающей печалью, что ему захотелось кричать. Кричать обо всём: о долге, о страхе, о готовом письме, о печати, о том, что он заложник и предатель одновременно. Но из его горла не вырывалось ни звука. Только беззвучный, душащий спазм.

Это был его немой крик. Крик, который никто, кроме него, не мог услышать.

Хикари не стала настаивать. Она просто сидела с ним, держа его руки, пока его плечи не перестали дрожать. Потом она встала и ушла, оставив на столе маленькую коробочку с успокаивающими травами.

После её ухода его отчаяние достигло такого накала, что перешло в истерическую, чёрную как смоль ярость. Он начал метаться по крошечной комнате, как дикий зверь в клетке. Он рвал старые черновики, бил кулаком по стене (тихо, чтобы никто не услышал), его тело содрогалось от немых проклятий.

Он ненавидел Дзина. Ненавидел Мудзюна. Ненавидел клан. Но больше всего он ненавидел себя за свою слабость, за свою нерешительность.

Именно в этот момент в дверь снова постучали. На этот раз более настойчиво.

— Открывай, Дзюн! Это я, Кэнта! Я нашёл решение твоей проблемы!

Дзюнъэй, едва взяв себя в руки, открыл дверь. На пороге стоял Кэнта, а за его спиной — какой-то тощий, испуганного вида монашек в потрёпанных одеждах, с дымящейся жаровней в руках.

— Не благодари! — торжественно провозгласил Кэнта. — Это брат Мицо! Он специалист по изгнанию злых духов и дурного глаза! Я ему всё про тебя рассказал! Про твою хандру, про пролитые чернила, про енотов! Он сказал, что это явные признаки порчи! Но он тебя сейчас быстро почистит!

Дзюнъэй с ужасом смотрел на «брата Мицо», который несмело переступал с ноги на ногу. От него сильно пахло дешёвым ладаном и чем-то кислым.

— Э-э-э, да, — запинаясь, произнёс монашек. — Почтенный самурай прав. Аура у вас… тёмная. Очень тёмная. Надо срочно очистить биополе от скверны.

Не спрашивая разрешения, Кэнта втолкнул монаха в комнату. Тот сразу же начал размахивать жаровней, окуривая всё вокруг едким дымом, и выкрикивать заклинания заплетающимся языком, в котором смешались буддийские мантры и откровенная белиберда.

— Ом мани падме хум… убирайтесь, злые еноты… шарарам парам… во имя всех богов и богинь… и пусть рис всегда будет пушистым!

Дым заполнил тесное пространство, щекоча нос и заставляя Дзюнъэя закашливаться. Он сидел на своей циновке с каменным лицом, смотря, как этот шарлатан прыгает вокруг него, а Кэнта стоит в дверях с довольным видом спасителя.

«Вот оно, — думал Дзюнъэй, давясь