Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов

Кречет рванул в небо могучими взмахами, набрал высоту и замер в пике, превратившись в чёрный, едва заметный крестик против неба. И затем ринулся вниз. Это была молния, воплощение смертоносной грации и скорости. Зрелище было завораживающим.

И в этот момент Дзюнъэй увидел это. Едва уловимое движение. Тень на краю поля. Человек, скрывающийся в кустах у дальнего леска. Не охотник. Охотник не стал бы так прятаться.

Ледяная игла воткнулась ему в спину. Наблюдатель. Клан проверял его? Или это был кто-то от Кайто Хирото?

Не думая, действуя на чистом рефлексе, Дзюнъэй сделал вид, что спотыкается о кочку, и с громким (и абсолютно фальшивым) возгласом удивления швырнул в сторону незваного гостя подобранную ранее пригоршню мелких камней.

Камни с шумом упали в кусты, совсем не долетев до цели. Но этого было достаточно.

Человек в кустах резко дёрнулся и отпрянул вглубь леса, скрываясь из виду. Кречет же в это мгновение вонзил когти в утку.

— Вот это да! — крикнул Кэнта, отвлёкшись от своего непослушного ястреба. — Видел, отец? Дзюн так обрадовался, что даже камнями кидаться начал! Настоящий охотник!

Мабучи повернул голову, его пронзительный взгляд скользнул по лицу Дзюнъэя, потом в сторону потревоженных кустов. На его лице не было ни улыбки, ни гнева. Лишь лёгкая, задумчивая тень.

— Да, — медленно произнёс генерал. — Неожиданно. Очень неожиданно.

Дзюнъэй, делая вид, что смущён и отряхивается, опустил голову. Он предотвратил прямое наблюдение, но, возможно, привлёк к себе куда более опасное внимание. Его игра становилась всё сложнее.

Но когда он поднял взгляд и увидел, как Кэнта хлопает его по спине, смеясь над его «неуклюжестью», а кречет Мабучи гордо возвращается с добычей, он понял, что не жалеет ни о чём. Он будет защищать этот мир. Даже если для этого ему придётся стать не только самым неуклюжим писцом, но и самым внимательным охотником в мире.

* * *

Последующие дни были похожи на хождение по острию катаны, подвешенной над бездной. Дзюнъэй жил в состоянии перманентной, выматывающей готовности. Каждый скрип половицы заставлял его вздрагивать, каждый новый человек в поле зрения — пристально вглядываться, вычисляя в нём агента клана.

Он ждал. Ждал реакции Дзина на срыв задания. Ждал вестей о Кайто Хирото. Ждал чего угодно, что нарушило бы это зловещее, затянувшееся затишье.

Его нервозность не могла остаться незамеченной. Он стал тенью самого себя — бледным, взвинченным, рассеянным. На него постоянно «накатывало», как говорили в канцелярии.

— Эй, Молчун, опять в облаках витаешь? — ворчал старый писец, наблюдая, как Дзюнъэй пятый раз подряд переписывает один и тот же иероглиф, пока тот не превратился в бесформенную кляксу. — Или чернила твои забродили, и ты на пары хмельные подсел? Смотри, управитель заметит — заставит тебя всё за свой счёт переписывать! Бумага-то нынче дорогая!

Дзюнъэй лишь бессмысленно кивал, с трудом фокусируясь на происходящем. Он ловил себя на том, что замирает посреди коридора, прислушиваясь к отголоскам шагов, или подолгу смотрит в одну точку, пока кто-нибудь не толкал его локтем.

Однажды он так увлёкся наблюдением за слугой за окном (показалось, что тот ведёт себя подозрительно), что не заметил, как на него надвигался Кэнта с полным подносом еды для стражи. Столкновение было неминуемым и эпическим.

— Осторожно! — взревел Кэнта, пытаясь спасти летящие в воздухе миски с супом. — Дзюн, ну что ты как сонная муха!

Дзюнъэй, движимый инстинктами, отреагировал так, как не должен был. Он не отпрыгнул и не застыл. Он сделал молниеносное, пластичное движение, подставил плечо под падающий поднос и, провернувшись на месте, перераспределил вес так, что все миски мягко и бесшумно вернулись на свои места, не пролив ни капли. Всё заняло меньше секунды.

Они замерли. Кэнта с широко раскрытыми глазами смотрел то на поднос, то на Дзюна.

— Ты… ты как это сделал? — прошептал он. — Я даже не увидел!

Дзюнъэй очнулся. Ужас сковал его. Он жестами, сбивчиво и нелепо, начал изображать, что поскользнулся, закрутился на месте и ему просто невероятно повезло. Он даже сделал вид, что чуть не падает, для убедительности.

Кэнта смотрел на него с подозрением, которое медленно сменилось восторгом.

— Понял! Это же твой фирменный «танец неуклюжести»! Ты им от енотов спасаешься! Гениально! Надо будет и мне потренироваться! — Он кивнул Дзюнъэю и пошел дальше, оставив того почти в панике.

«Отлично. Теперь он будет специально на меня натыкаться, чтобы посмотреть на мои акробатические этюды», — с горькой иронией подумал Дзюнъэй.

Попытки предупредить Кэнту жестами ни к чему не привели. Как-то раз, увидев, что тот слишком беспечно болтает с кем-то из новых стражников, Дзюнъэй подошёл и начал показывать ему сложную пантомиму: изображал человека с коварным лицом (указал на стражника), потом показывал, как тот вонзает кинжал в спину (с выражением крайней боли на лице), а затем указывал на Кэнту и делал жест «опасность».

Кэнта смотрел, хмурясь, пытаясь расшифровать послание.

— Понял! — наконец воскликнул он. — Ты хочешь сказать, что этот парень… тайно подрабатывает массажистом и у него волшебные пальцы, от которых спина потом не отваливается! Но это опасно, потому что потом к нему привыкаешь и всё время хочется ещё! Да?

Дзюнъэй в отчаянии опустил голову и просто ушёл, за спиной слыша восторженные крики Кэнты: «Эй, стражник! Правда, что ты спину правишь? Сделаешь скидку другу?»

Юмор ситуации был настолько чёрным, что его можно было разливать по бутылкам и продавать как самое депрессивное сакэ в мире. Он, мастер шифров и скрытых посланий, не мог донести простейшее предупреждение до своего лучшего друга. Стены его тюрьмы были сделаны не из камня, а из доверия и глупости.

По ночам он не спал. Он лежал и прислушивался к звукам замка, каждый из которых казался ему зловещим. Ветер, завывавший в щелях, был похож на свист клинка. Скрип половиц — на крадущиеся шаги. Даже храп соседа по комнате звучал как код.

Он вёл свою тихую войну, и самым страшным врагом в ней была тишина. Тишина, которая тянулась и тянулась, грозя вот-вот разорваться оглушительным громом расплаты. Он был тенью, застывшей в ожидании удара, который никак не приходил. И это ожидание сводило с ума.

* * *

Тишина длилась ровно семь дней. Семь дней нервного ожидания, которые показались Дзюнъэю вечностью. И на восьмой день она была нарушена.

Утром, сдвигая циновку, чтобы сделать зарядку, состоявшую из максимально незаметных растяжек, он заметил, что одна