Имя тени - Александр Григорьевич Самойлов

«Со слов пьяного конюха: кобыла генерала фыркает на стражников в синих плащах (цвет Уэсуги). Возможно, животное чувствует недоброе отношение генерала?»

Это был бред. Бред сивой кобылы, приправленный параноей и намёками. Но он подавал это с такой серьёзностью, с таким количеством ненужных деталей, что это должно было сбить с толку любого, кто попытается в этом разобраться.

Пока он занимался этим титаническим трудом, клан напоминал о себе. Тихо, но недвусмысленно.

На следующее утро на своём столе в канцелярии он обнаружил засохший, сморщенный листок абсолютно не местного растения. Он узнал его мгновенно — это был листок с куста, росшего только в Долине Тенистой Реки, у входа в пещеру Молчаливого Плача. Никакой ветер не мог занести его сюда. Это было послание. «Мы помним, откуда ты. Мы всегда рядом».

Он сделал вид, что не заметил, и смахнул его на пол вместе с сором.

На обед в столовой самураям подали моти. И в одном из них, аккуратно разломив его, Дзюнъэй, который пришел туда с Кэнтой, обнаружил не сладкую бобовую пасту, а нечто иное. Кто-то невероятно умелыми пальцами вложил внутрь идеально вырезанную из редьки миниатюру сюрикена. Она была размером с ноготь, с острыми, тонкими лепестками. Это было уже не напоминание. Это было насмешливое предупреждение. «Мы можем дотянуться до тебя где угодно. Даже в твоей тарелке».

Он сидел, держа в пальцах этот странный, съедобный «сюрприз». Рядом Кэнта уплетал свои моти за обе щёки.

— Что это у тебя? — с набитым ртом спросил он. — Игрушка? Дашь посмотреть?

Не дав Дзюнъэю опомниться, Кэнта выхватил у него из рук сюрикен из редьки и швырнул в сидевшего напротив молодого самурая. Тот зашипел, когда кусок редьки шлёпнулся ему прямо в лоб.

— Попадание! — заорал Кэнта. — Видишь, Дзюн? Новое секретное оружие! Надо будет повару заказать партию таких для осады!

Началась весёлая потасовка с перестрелкой кусочками моти и редьки. Дзюнъэй сидел и смотрел, как смертоносное послание от клана летает от одного к другому под дружный хохот самураев. Абсурдность ситуации была настолько оглушительной, что он не знал, плакать ему или смеяться. В конце концов, он выбрал смех. Тихий, беззвучный, истерический смех, который со стороны выглядел как приступ удушья.

Но самый тревожный «привет» из прошлого ждал его на рынке. Он пошёл за новой бумагой (его запасы таяли из-за эпистолярной деятельности) и, пробираясь через толпу, увидел впереди знакомый силуэт в плаще. На спине плаща, на уровне лопаток, был вышит едва заметный, но узнаваемый знак — стилизованная волна, символ клана Кагэкава.

Сердце Дзюнъэя заколотилось. Он резко рванулся вперёд, расталкивая людей, не сводя глаз с плаща. Он должен был увидеть лицо. Кто это? Новый контролёр? Убийца?

Он пробился сквозь толпу и схватил незнакомца за рукав. Тот обернулся. Это был пожилой, совершенно незнакомый крестьянин с испуганными глазами. На его потёртом, грязном плаще не было никаких знаков. Лишь случайное пятно, отдалённо напоминавшее волну.

— Чего тебе? — испуганно пробормотал мужчина.

Дзюнъэй отшатнулся, мыча извинения немого. Это была игра. Жестокая, изощрённая игра в кошки-мышки. Его водили за нос, играли на его нервах. То ли это был другой агент, проверяющий его бдительность, то ли ему и правда начало мерещиться.

По ночам его стали мучить кошмары. Яркие, до жути реальные. Ему снилось, что Мудзюн стоит у его кровати и жестами, резкими и отрывистыми, показывает: «Слабак. Предатель. Ты забыл, кто ты». А потом лицо Мудзюна расплывалось и превращалось в лицо Кэнты, которое искажалось болью от предательства. «Почему, Дзюн? Я же тебе доверял!» А из темноты появлялась Хикари с пустыми, чёрными глазами и молча указывала на него пальцем.

Он просыпался в холодном поту, с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, и сжимал под одеялом рукоять подаренного кинжала. Единственное, что было реальным в этом кошмаре.

Однажды ночью, после очередного кошмара, он не выдержал. Он встал, вышел в заброшенную кладовую на окраине замка и начал тренироваться. Не упражнения на растяжку, а настоящие, яростные, боевые связки. Он представлял себе Дзина, его ледяные глаза. Он наносил удары по пустоте, двигался в кромешной тьме, оттачивая каждый удар, каждое движение.

Он сражался с призраками прошлого. И понемногу, в этой тихой, одинокой войне, к нему возвращалась его настоящая суть. Не Дзюна-писца. А Дзюнъэя-ниндзя. Испуганного, загнанного в угол, но готового дать отпор.

Он понимал, что клан не станет ждать вечно. Его время на исходе. И когда они придут, он уже не будет дрожащей мышью. Он будет готовым к бою зверем. Пусть и обречённым.

* * *

Заброшенная кладовая стала его убежищем и его чистилищем. Каждую ночь, когда замок погружался в сон, а по коридорам начинали бродить лишь призраки и ночные стражи, Дзюнъэй пробирался туда. Он приходил туда снова и снова, как одержимый.

Комната была забита хламом: сломанной утварью, старыми циновками, пахнущими пылью и затхлостью. Но в центре было немного свободного места. Именно здесь, в луне света, пробивавшемся через зарешечённое окошко под потолком, он и проводил свои тёмные ритуалы.

Он не просто тренировался. Он изливал свою ярость, свой страх, своё отчаяние в движения. Он отрабатывал броски несуществующих сюрикенов в щели между половицами, представляя себе лицо Дзина. Он наносил беззвучные удары по груде старых мешков, воображая, что бьёт Мудзюна, своего отца-тюремщика. Он двигался в полной тишине, его тело было мокрым от пота, мышцы горели, но он не останавливался. Это был единственный способ не сойти с ума.

В этих тренировках было что-то первобытное, очищающее. С каждым ударом, с каждым точным, выверенным движением он чувствовал, как его прежняя, железная воля прорезает толщу страха и неуверенности. Он напоминал сам себе, кто он на самом деле. Не жалкий писец, а оружие. Опасное и точное.

Но эта ночная активность не могла не сказаться на его дневной жизни. Он стал ещё более замкнутым, отстранённым. Синяки под глазами стали постоянными, движения — резкими, порывистыми. Он сознательно начал отдаляться ото всех, чтобы защитить их. Чтобы надвигающаяся на него буря никого не задела.

С Хикари это было больнее всего. Она чувствовала его отдаление и пыталась достучаться. Как-то раз она принесла ему новую тушь, которую ей подарил отец.

— Она очень стойкая, — сказала она, стараясь поймать его взгляд. — Не будет расплываться, даже если прольёшь воду. Попробуй.

Он лишь кивнул, не глядя на неё, и сделал вид, что погрузился в работу. Он видел, как её улыбка померкла, как