Фортуна Флетчера - Джон Дрейк

У люгера не было ни единого шанса уйти. Он едва двигался. Через несколько минут мы были уже рядом с ним, положив марсели на мачту, чтобы сбавить ход. Его напарник благоразумно ушел по ветру, оставив его на произвол судьбы. Они ничего не могли поделать. Вдвоем они не были нам ровней со своими пукалками.

Когда между нами и французом оставалось не более десяти ярдов, наша команда, смеясь, шутя и хлопая друг друга по спинам, уже прикидывала стоимость нашего славного приза и гадала, сколько каждому достанется. Некоторые из нас даже по-дружески перекрикивались с французишками. В конце концов, мы ведь победили, не так ли? Могли себе позволить повеселиться.

Тем не менее, с обеих сторон каждое орудие было заряжено и готово к бою, и мы стояли слишком близко, чтобы промахнуться. На самом деле, так близко, что мы могли разглядеть их лица и слышать, как они лопочут по-французски. Они не могли надеяться на победу, но флага еще не спустили, и на борту у них было полно вооруженных людей.

Капитан Боллингтон крикнул им по-французски, на котором он говорил свободно. Полагаю, он призывал их сдаться… тишина… флаг остался на топе грот-мачты. Он крикнул снова, но на полуслове какой-то адский маньяк с их стороны выкрикнул команду, и их орудия взревели оглушительной стеной пламени. Полетели щепки, горящий пыж со свистом пронесся у меня над головой, и краем глаза я увидел, как «пороховую обезьяну» седьмого орудия разнесло в дымящуюся груду мяса.

— Ублюдки! — взревел лейтенант Сеймур. — Огонь!

И «Фиандра» содрогнулась от отдачи батареи левого борта и четырех карронад. Резня на палубах люгера была неописуемой. Это был единственный залп, который они успели дать, и за считанные минуты их судно превратилось в груду плавучих обломков, забрызганных и залитых продуктами бойни.

Бог знает, на что рассчитывали французишки, открыв по нам огонь. Возможно, они думали, что внезапность сгладит неравенство сил. На деле же они лишь привели в ярость наши орудийные расчеты, и мы не прекращали стрельбу, пока капитан Боллингтон и лейтенанты буквально не оттащили каждого комендора от его дела.

Прошитый насквозь, люгер затонул за несколько минут — один из немногих кораблей, которые я видел потопленными артиллерийским огнем за все свои годы в море. Из всех, кто был на его борту, нам удалось спасти около пятидесяти человек. Некоторые были убиты нашим огнем или утянуты на дно вместе с кораблем, но многие утонули в мучениях, захлебываясь в воде в пределах досягаемости нашего судна. Мы бросали им концы и вытаскивали на борт так быстро, как могли, но их было так много, а вода была холодной, и, как и наши «просмоленные», почти никто из них не умел плавать. Пусть они и были врагами, но видеть это было ужасно.

А потом нам пришлось их кормить и охранять в течение нескольких следующих дней, пока мы не догнали конвой и не смогли передать их на попечение одного из семидесятичетырехпушечных кораблей, где для пленных было больше места, чем у нас.

Но несколько пленных остались на борту на некоторое время под присмотром нашего хирурга, мистера Джонса. Он был хорошим хирургом, в отличие от многих, что ходили в море, и если бы он не был методистом-уэслианцем, который досаждал всем своим библейским фанатизмом, он, без сомнения, сделал бы хорошую практику на берегу. А так он был у нас, и до сих пор мы не давали ему особого случая проявить свое мастерство.

Поэтому, когда на борт подняли пленных лягушатников, он и его помощники уже ждали, чтобы наброситься на раненых и утащить их вниз, на орлопдек, где уже были разложены ножи и пилы. И они славно повеселились. Нигде нельзя было укрыться от криков их пациентов. Но мистер Джонс всех удивил и сумел спасти троих, которые были так тяжело ранены, что при поступлении на корабль на них уже махнули рукой. Лишь спустя некоторое время после того, как мы снова присоединились к конвою, эти трое наконец появились на палубе.

Они были одеты аккуратно и чисто в форму «Фиандры» и сплошь покрыты бинтами. Они щурились на солнце, когда мистер Джонс вывел их на корму, чтобы показать капитану. Справедливости ради, он проделал отличную работу, сшивая их вместе, и, полагаю, хотел получить свою долю похвалы. Кроме того, прошел слух, что лягушатники хотят что-то сказать, и большая часть команды собралась поглазеть. То, что произошло дальше, показало такую сторону характера капитана Боллингтона, которая, не думаю, что нашла бы много откликов сегодня. Но в те дни это было довольно обычным делом.

Лягушатников привели на квартердек, где их приняли капитан и его лейтенанты. По рядам прошел удивленный шепот, когда мы увидели, что лягушатники отдают честь так же, как и мы, и капитан сказал несколько слов похвалы мистеру Джонсу. Затем один из лягушатников вышел вперед и произнес цветистую речь на английском. Он прошелся по всем ожидаемым темам о том, как они благодарны, а затем свернул на новую дорожку, рассказав, что все трое — бретонцы, верные королю Людовику, и не хотят иметь ничего общего с тем, что творят эти проклятые парижские негодяи.

— Итак, месье капитан, — сказал он, — мы не желаем больше революции и просим лишь о том, чтобы нас приняли на ваш корабль, служить под этим флагом! — И он картинно указал на большой флаг, развевавшийся на флагштоке на корме.

Наступила тишина, и мы повернулись, чтобы увидеть, как отреагирует капитан Боллингтон. Некоторое время он ничего не говорил, но лицо его побелело, и он задрожал, как кипящий чайник.

— Месье, — сказал он, — за всю мою службу я не получал более постыдного предложения! Неужели вы не понимаете, что будете служить против своего народа и своей родной земли! Неужели вы не помните своих товарищей по кораблю, павших в бою с моим кораблем и теперь покоящихся на дне морском? Молю Бога, чтобы ваши матери никогда об этом не услышали!

Он задохнулся от силы эмоций, взял себя в руки и продолжил.

— Мистер Уильямс! — сказал он. — Немедленно уберите их с моего корабля! Отведите их на флагман, и пусть адмирал решает их судьбу.

На этом все и кончилось. Их в два счета спустили за борт. Но если спросите меня, он был с ними слишком суров. Вы не удивитесь, узнав, что я совершенно не разбираюсь во французской политике, но даже