Флетчер и мятежники - Джон Дрейк

и всякий экипаж в ее конюшне, это было лучшее творение каретного искусства. Глянцевый черный кузов и крыша были плоскими и коробчатыми, а нижняя часть элегантно изгибалась вперед, образуя острый плоский подбородок. Большие застекленные окна спереди и по бокам обеспечивали превосходный обзор, а для ночной езды были предусмотрены каретные фонари.

Спереди, между рессорами, был подвешен большой сундук для багажа, еще несколько сундуков были встроены под кузовом, а для охраны миледи в пути на высоком двойном сиденье за кузовом кареты сидели двое лакеев в многослойных плащах и треуголках, каждый вооруженный парой пистолетов и двуствольным карабином двенадцатого калибра.

Дверцы захлопнулись, заперев леди Сару и миссис Коллинз в уютном салоне с его стегаными кожаными сиденьями и длинной медной грелкой для ног, наполненной кипятком, ибо день для мая выдался прохладный. В своих длинных пальто, меховых шапках и муфтах они, по крайней мере, будут путешествовать в тепле и сухости, какой бы ни была погода снаружи.

Затем форейтор в своих огромных сапогах вскочил на левую переднюю лошадь, весь штат прислуги выстроился на ступенях дома номер десять, поклонился и сделал книксен, и карета резво тронулась с места под стук копыт и скрип рессор.

В багажных сундуках было уложено целое состояние в золоте и банкнотах Банка Англии, а также аккредитивы в различные банки, драгоценности и платья, чтобы ослепить мир. Что еще важнее, там было рекомендательное письмо к лорду Балкарресу, губернатору Ямайки, подписанное Его Королевским Высочеством принцем Уэльским (выуженное у него предложениями, от которых он не мог отказаться, но которые так и не были до конца выполнены). Наконец, там было письмо от премьер-министра мистера Уильяма Питта.

Таким образом, леди Сара Койнвуд имела в своем распоряжении все привилегии, которые могли предоставить безграничное богатство и ранг, чтобы ускорить ее путь. Тем не менее, предстоящее ей путешествие было сопряжено с такими неудобствами и лишениями, о которых последующие поколения не могли и мечтать.

Путешествуя без остановок, днем и ночью, щедро платя за немедленную смену лошадей каждые десять миль или около того, и нанимая форейторов, знавших дороги, леди Сара провела в пути умопомрачительные тридцать пять часов, прибыв в Фалмут в Девоне вечером в пятницу, 29 мая. Там она планировала сесть на борт быстроходного судна Фалмутской службы пакетботов.

Но даже леди Сара Койнвуд не могла купить хорошую погоду и была вынуждена три дня томиться в заурядной гостинице в невыносимом обществе представителей торгового класса, прежде чем ветер переменился, позволив хоть какому-то судну выйти в море. Затем пришлось расстаться с еще большим количеством денег (гораздо большим), поскольку на ямайском пакетботе «Камберленд» все шесть пассажирских кают уже были заняты, и наглый колониальный купец поначалу отказался переселяться со своей жалкой женушкой из своей каюты в трюм к своим бочкам и припасам, чтобы леди Сара могла разместиться с должным комфортом.

Наконец, в понедельник, 1 июня, «Камберленд» вышел в море с отливом и расправил крылья, держа курс на Ямайку, и леди Сара претерпела восемь вонючих, тошнотворных недель в скрипучем, стонущем аду посреди моря.

Единственным утешением в этом гнусном испытании было то, что погода неуклонно улучшалась по мере того, как судно продвигалось на юг. Серые северные воды и небеса становились синими и прекрасными. Изменился даже сам запах моря, и в отсутствие какого-либо сносного общества леди Сара посвятила себя размышлениям о том, что именно она собирается сделать с мистером Джейкобом Флетчером. При этом она и не подозревала, насколько точно повторяет злоключения своего сына Виктора: он — в ловушке сумасшедшего дома, она — на корабле, и оба питают свои души яркими мечтами о мести, этом яде, вызывающем привыкание, который нужно принимать во все больших и все более сильных дозах.

«Камберленд» бросил якорь в гавани Кингстона в четверг, 30 июля 1795 года, и леди Сара немедленно отправила на берег свою визитную карточку, на имя портового надзирателя, приложив копию своего рекомендательного письма к губернатору, дабы ее приняли с достоинством, подобающим ее сану. В должное время даже она была удовлетворена оказанным ей приемом.

11

В понедельник, 27 июля, я и познакомился с Фрэнсисом Стэнли, подводником. Прошло несколько дней после моего визита в Трелони-Таун, и я чувствовал себя изнуренным месяцами работы и приключениями предыдущей недели. Я отдыхал, разбирая счета (занятие, всегда мне приятное), сидя на высоком табурете в конторе за лавкой, когда в нее вошли двое джентльменов, а за ними — матрос, толкавший тачку с медной утварью. Я услышал протяжный говор янки и высунул голову из-за двери, чтобы поглядеть, в чем дело.

Видите ли, с апреля прошлого года мы якобы находились в состоянии войны с американцами, хотя на деле все это было фарсом со стороны янки, которые объявили нам войну, пытаясь впечатлить треклятых лягушатников и всучить им американскую пшеницу. Война эта свелась лишь к нескольким морским сражениям, в худшем из которых мне самому довелось участвовать: в бою между фрегатом Его Величества «Фиандра» и республиканским фрегатом США «Декларейшн оф Индепенденс». Однако к концу 94-го года всем было известно, что посланники янки и британцев заседают в Лиссабоне, торгуясь из-за мирного договора, и война выдохлась, ибо ни одна из сторон не желала ее продолжать. Но, несмотря на все это, передо мной стоял самый что ни на есть настоящий янки, якобы враг, в моем собственном заведении.

Правда, едва взглянув на него и его спутников, я понял, кто они такие, ибо о них говорил весь остров. Это был мистер Фрэнсис Стэнли из Коннектикута, который занимался дивным искусством подъема затонувших грузов.

Стэнли был усталого вида мужчина средних лет, лысый, с венчиком волос; полопавшиеся сосуды на носу и щеках придавали его лицу красный оттенок. Он был сутул и склонен к самокопанию, а вернее — к витанию в облаках. Когда я узнал его поближе, то обнаружил, что он был совершенно одержим подводными работами и, если ему позволить, всегда сводил к ней любой разговор.

Его спутник, капитан Марлоу с брига «Эмиэбилити» из Бостона, был человеком более прямым. На нем большими буквами было написано «морской капитан» — от лица из дубленой кожи с жестким взглядом до старомодной просмоленной косички. В нем чувствовалась твердость, и он, очевидно, был из породы «смоляных курток», пробившихся наверх с нижней палубы.

Когда я впервые их увидел, Марлоу жевал табак и искал, куда бы сплюнуть, а Стэнли, похоже, страдал от жары и, сидя на стуле, обмахивался шляпой.

Я слышал,