Золотые погоны империи - Валерий Геннадьевич Климов

– Да, Вы, батенька, с ума сошли! Подозревать Михаила Петровича в связях с германской разведкой… Это же надо додуматься! Вы, похоже, действительно, заигрались в сыск, как и Ваш Батюшин… Кстати, если Вы ещё не знаете: специальным постановлением Временного правительства ликвидированы контрразведывательные отделения в Русской армии, а сам генерал-майор Батюшин арестован, как один из руководителей этой структуры, в чём-то родственной жандармскому управлению, и, следовательно, являющейся «душительницей» народа и его свободы.

– Как арестован? – пришла моя очередь изумляться сказанному генералом. – Этого не может быть. Николай Степанович – честный человек и настоящий офицер! Ваше превосходительство, это всё – наговор и клевета его врагов!

– Да, знаю… знаю, штабс-капитан! Не горячитесь! Я не меньше Вашего знаю Николая Степановича. Но сейчас ему никто не поможет, кроме трезвомыслящих людей в самом Временном правительстве, если только такие, там, имеются… Что же касается Ваших нелепых подозрений насчёт Михаила Петровича и этого…как его… Шлыкова, то это Вы, батенька, «перегнули»… Устали, видимо, переутомились… вот, и показалось. Возвращайтесь-ка, штабс-капитан, лучше к себе в роту, тем более, что скоро, похоже, опять – на фронт! – подытожил наш разговор Лохвицкий, давая, тем самым, понять, что все дальнейшие возражения – совершенно бессмысленны.

– Слушаюсь, Ваше превосходительство! – ровным голосом произнёс я уставную фразу и, лихо повернувшись на каблуках, чеканным строевым шагом вышел из генеральского кабинета.

В приёмной Лохвицкого, кроме Дюжева и, видимо, только что подошедшего, Регина, никого не было, и я, молча подойдя к столу, за которым сидел любезно улыбавшийся мне Михаил Петрович, с короткого размаха ударил своим кулаком прямо в его светящееся улыбкой лицо.

Капитан вместе со стулом, с грохотом, упал на пол, а я, глядя на подпоручика Дюжева, у которого, от изумления, широко раскрылись глаза и слегка открылся рот, громко и отчётливо сказал:

– Подпоручик, будьте так любезны, передайте этому ползающему сейчас по полу существу, что я к его услугам в любое время и в любом месте, но будет гораздо лучше, если он просто застрелится… по крайней мере, для его собственной совести!

С этими словами я спокойно вышел из приёмной и отправился в свой батальон к моей родной 5-й роте.

По пути, зайдя в штаб нашего полка и разыскав, там, прапорщика Рохлинского, я без утайки рассказал ему обо всём произошедшем со мной с начала моего расследования «Дела о газовой атаке», скрыв, разве что, фамилию и адрес Савельева.

Теперь вся надежда у меня была только на него, так как он уже не раз доказывал свою сметливость, храбрость и порядочность, помогая мне в моём прежнем расследовании.

Прапорщик, в отличие от генерала, сразу же поверил мне и без обиняков согласился помочь.

Его задача была проста и сложна одновременно. Он должен был наладить негласную слежку за всеми перемещениями Регина и Шлыкова, в ближайшие дни, в направлении места расположения моей роты (а, если быть точнее – моего личного местонахождения).

Умница Рохлинский всё понял без лишних разъяснений.

– Вы – «приманка», а я – «капкан» на охотников за приманкой. Всё ясно, как Божий день, Николай Васильевич, – коротко ответил мне прапорщик, не так давно ставший называть меня по имени-отчеству вместо уставного «господин штабс-капитан».

В негласные помощники ему я определил водителя, с которым недавно ездил в Париж и который, ради меня, мог приглядеть за Шлыковым, и подпоручика Дюжева, из которого, при желании, можно было вытянуть информацию об отъездах Регина.

Кроме них, Рохлинскому, в деле по моей «защите», могли помочь его личные контакты с представителями отряда связи и военно-хозяйственной службы бригады. По большому счёту – особо выбирать не приходилось.

Распрощавшись с Рохлинским, я со всеми предосторожностями добрался до места расположения нашего батальона и, наскоро доложившись подполковнику Готуа о своём прибытии, отправился отсыпаться в свою роту.

Проснувшись вечером, я прошёл к месту «посиделок» трёх моих закадычных друзей (Разумовского, Мореманова и Орнаутова) и вместе с ними, под горячительные напитки и тушёнку, принялся горячо обсуждать революционные перемены, охватившие нашу далёкую родину.

При этом, недостаток информации, с избытком, компенсировался нами «пережёвыванием» дошедших до нас слухов и всевозможных прогнозов. В конечном счёте все мы сошлись в одном: ничего хорошего от этой Революции ждать не приходится.

Под занавес нашей дружеской попойки я, всё-таки, поведал своим друзьям о своём конфликте с Региным и моих подозрениях насчёт него и его верной «сторожевой собаки» – Шлыкова, ограничившись, при этом, лишь одной просьбой: отомстить им за меня, если что…

В то, что Регин вызовет меня на дуэль, я не верил. Дуэли давным-давно запрещены, и под суд, из-за меня, он точно не пойдёт. А, вот, ликвидировать меня ему нужно «как воздух»; значит, скорее всего, за дело опять примется его любимец Шлыков со своими сильными руками и метким глазом…

Однако, прошёл март, наступил апрель, а от Регина – всё также – «ни ответа – ни привета». Изредка забегавший в наши края Рохлинский сообщал мне одно и то же: «Регин усердно трудится на благо бригады и с глаз «штабных» и «хозяйственных» офицеров не исчезает, один никуда не выезжает и со Шлыковым, практически, не общается. Что касается «мордастого» ефрейтора, то он ведёт себя «тише воды, ниже травы» и тоже, в одиночку, никуда не выезжает. Словом, в штабе бригады царит полная идиллия в отношениях моих «подопечных» и всех остальных.

Что касается последствий моего личного конфликта с Региным в приёмной генерала, то их, попросту, не было. Как я и ожидал, никакого вызова на дуэль от капитана не последовало. Как мне позже передал Рохлинский, Регин объяснил Дюжеву моё поведение «нервным срывом фронтовика, которого заставили заниматься не своим делом» и «благородно» простил меня, не доложив об этом инциденте генералу.

Прошло восемь апрельских дней, и на Западном фронте вновь усиленно заговорили пушки. Девятого апреля одна тысяча девятьсот семнадцатого года началось знаменитое наступление союзнической армии под руководством французского генерала Нивеля, а тринадцатого апреля в самое пекло боёв была брошена наша 1-я Особая пехотная бригада.

Заняв, первоначально, позиции напротив селения Курси и удержав их в течение трёх последующих дней, мы ранним утром шестнадцатого апреля уже сами перешли в наступление на хорошо укреплённые немецкие рубежи обороны.

О масштабности наступления союзнической армии говорят следующие цифры: на участке в восемьдесят километров было сосредоточено девять французских и три британских армий (то есть девяносто пехотных и десять кавалерийских дивизий); у одних только французов в сражении было задействовано один миллион