Золотые погоны империи - Валерий Геннадьевич Климов

А ещё через несколько часов я узнал, что капитану Регину удалось-таки скрыться от Разумовского в момент появления последнего в штабе бригады.

Он, буквально, исчез, испарился из генеральской приёмной за считанные секунды до того, как туда ворвались Мишель и Родька Малиновский. И никто даже не заметил, как это произошло…

Поистине, это был настоящий профессионал своего дела!

Что же касается Шлыкова, то его расстреляли перед строем через два дня после моего ранения и исчезновения Регина…

Глава 8. Натали

Ранение ноги оказалось очень серьёзным: стопа была, практически, полностью раздроблена. Учитывая это, а также то, что я являлся русским офицером и потомственным дворянином, меня отправили на излечение в один из лучших военных госпиталей, расположенный на окраине Парижа.

Там мне вновь повезло: я попал в руки хорошего хирурга, который очень грамотно провёл первую операцию (всего их было три, причём каждую последующую, после первой, делали через два-три месяца после предыдущей), и у меня появились хорошие шансы сохранить ногу.

Госпиталь был типично французским. Русского медицинского персонала в нём, практически, не было. Впрочем, даже в прифронтовых госпиталях русские военврачи начали появляться лишь совсем недавно, после того, как в необходимости их пребывания на Западном (Французско-Германском) фронте, наконец-то, удалось убедить командование Русской армии.

До этого, наши раненые (особенно, нижние чины, унтер-офицерский состав и офицеры военного времени), не знающие французского языка, очень страдали от непонимания со стороны местного медперсонала: ведь, объяснить французскому врачу, что именно сейчас беспокоит раненого, и какие у него симптомы сопутствующего заболевания – было, фактически, невозможно.

Естественно, учитывая свой достаточно приличный уровень владения французским языком, я не слишком волновался за комфортность своего пребывания в местном медицинском учреждении. Но, при этом, у меня всё же оставалось небольшое опасение, что в столь отдалённом от фронта госпитале может, вообще, не быть русских, и я, тогда, надолго останусь «один на один» с людьми иной ментальности.

К моей большой радости здесь, волею судьбы, оказались сразу двое русских: сорокалетний доктор Клейменов Александр Иванович, политэмигрант из царской России, и юная красавица – восемнадцатилетняя сестра милосердия Воронцова Наталья Павловна (или Натали – как её все, здесь, звали), выпускница Смольного института благородных девиц, прекрасно образованная и великолепно владевшая французским языком.

Натали, как и я, была родом из военной семьи потомственных дворян. Её отец – подполковник русской армии – погиб на фронте в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, в самом начале войны, а мать – активистка одного из столичных благотворительных обществ – узнав о гибели любимого мужа, сильно заболела и потеряла всякий интерес к жизни.

После Февральской революции, лишившей их пенсиона, получаемого матерью за погибшего мужа, Натали и её мать выехали из России и окольными (морскими) путями перебрались во Францию, а точнее, во французскую столицу, где уже шесть лет проживала её старшая сестра, ещё до войны вышедшая замуж за французского офицера.

Натали, не желая «сидеть на шее» у родной сестры и её мужа, воевавшего в составе Французской армии, буквально, через несколько дней, после своего приезда, устроилась работать сестрой милосердия в «мой» госпиталь и к моменту моего, туда, попадания, успела проработать в нём всего лишь четыре свои полные смены.

Я влюбился в неё с первого взгляда, даже не зная, ещё, что она – русская; и сразу «на задний план» ушла почти непрекращающаяся боль в правой ноге и невесёлые мысли о своём будущем.

«Я буду ходить, и она будет моей, чего бы это мне не стоило», – враз и навсегда решил я, провожая Натали взглядом при первом же её появлении в нашей палате.

Каково же было наше с ней взаимное удивление, когда при первом же разговоре выяснилось, что мы оба – русские и, к тому же, коренные петербуржцы… После этого, наш разговор невольно принял весьма доверительный характер.

Раскрасневшись, Натали даже тихонько поведала мне, что в роли сестры милосердия чувствует себя ещё весьма неуверенно, и, поэтому, просит меня запросто, по-свойски, подсказывать ей, если она что-то будет делать не так. Конечно, я сразу же согласился на это.

Доктор Клейменов тоже оказался весьма свойским человеком. Он был неисправимый оптимист и шутник, обладающий, к тому же, блистательными познаниями в области истории, литературы и политологии, не считая, разумеется, его любимой медицины, в которой он тоже слыл большим профессионалом.

Иногда, в его свободное время, за партией в шахматы на моей прикроватной тумбочке, мы вступали с ним в открытую дискуссию по всем волнующим нас, в тот период, вопросам. И, зачастую, лишь случайное появление в палате Натали каждый раз предопределяло конец нашим затянувшимся спорам.

Александр Иванович, будучи человеком проницательным, сразу же «раскусил» истинные причины моей небывалой сговорчивости в моменты прихода в палату этой русской сестры милосердия и с восторгом одобрил мой выбор.

– Николя, эта девушка – клад для любого! Ты будешь круглым дураком, если упустишь её, – не раз говорил он мне потом.

Я и сам чувствовал это и с каждым днём влюблялся в Натали всё больше и больше. Но мне было тяжело осознавать, что я, пока что – всего лишь прикованный к кровати инвалид, которому носят еду в постель и за которым выносят судно с его испражнениями.

Ох, уж, это судно… Сколько терпения, волевых усилий и хитрости мне пришлось проявить в те первые недели моего пребывания в госпитале, чтобы избежать попадания в руки Натали судна с «отходами моей жизнедеятельности».

Тем радостней для меня была минута, когда я смог, наконец-то, взять в руки деревянные костыли и самостоятельно допрыгать на них до туалета. Именно, с этого момента, я вновь почувствовал свою полноценность и принялся, не скрывая, ухаживать за Натали.

Лежащие вместе со мной в палате французы тоже поощряли эти мои неуклюжие ухаживания и, всячески, подчеркивали мои человеческие достоинства при каждом появлении Натали.

Но девушка одинаково ровно относилась ко всем своим пациентам, включая меня, и, несмотря на установившиеся между нами доверительные отношения, ничем не выдавала своих истинных чувств.

Не забывали меня здесь и мои старые друзья. Периодически, при первой же возможности попасть в Париж, ко мне приезжали Мореманов с Орнаутовым и Разумовский с Рохлинским, подробно посвящавшие меня во все происходившие, в то время, в Русском Экспедиционном Корпусе события; а они, судя по всему, становились всё тревожней и катастрофичней.

Передислоцированные в глубокий тыл, после прошедших смертоносных апрельских боёв, остатки 1-й и 3-й Особых пехотных бригад были сведены, здесь, в одно новое воинское подразделение,