Небо красно поутру - Пол Линч

Другого пассажирского не отходило. Да и вообще мне общество было нужно. На вот, затянись-ка еще чуточку да заткнись.

* * *

Дни смазывались неразличимо один от другого. А потом еще и дождь, неуклонный стук его. Он воображал себе горы камешков, что нескончаемо вываливали на палубу, вываливали уже два дня без перерыва. Стряпня на палубе от этого стала невозможна, возникал неугомон, какой наваливался на всех в их голоде, полнил собою воздух и глодал их, покуда не оставлял еще немощнее, чем прежде. Ели они сырьем то, что могли, и слышали, как мужчины из семейных отсеков клянутся устроить заваруху, если не смогут накормить своих жен и детей. Мужчина плотный и пожилой повел депутацию к капитану судна, который встретил мелкий бунт этот, гордо выставив вперед челюсть. Он распорядился выдать больше грога, а потом отвернулся, и люди предались пьянству и костерили море и погоду, и костерили они свой голод. Пили они и воду, что испортилась в винных бочонках, пока не оседала та в их чашках, словно жидкий чай, заиленная и горькая, а немного погодя некоторые перестали пить ее вообще. Резчик выплеснул свою чашку воды поперек отсека, и некоторые заулюлюкали. Спичек мне дайте, сказал он.

От Снодграсса услыхали они известие, что у одного мужика лихорадка. А потом еще об одной женщине говорили. Весть переходила по обеспокоенным лицам, и затем оказалось еще двое прямо в их трюме. Ночью Койл прислушивался, ветер обертывал вздох вокруг стенающих тимберсов судна и мрачных стонов больных. Зазубренное стенанье человека от нехватки воды всю ночь напролет да бормотанье еще одного неразборчиво. Голоса их что призраки во тьме, кружат незримо, но чувствуются над всеми прочими, кто задремывает наплывами или таращится на койках своих, и поутру ум его мчался подышать в спокойном громыханье моря.

* * *

Он стоял на палубе в сетке собственных мыслей, глаза онемело устремлены на море, невозможность того, что оно представляет. Перед глазами Хэмилтон, падающий на камень. Дитя у двери плачет. И то, каким видел он брата Джима. Надо было послушаться Баламута. Надо было вернуться домой. Надо было укромно жить своей жизнью. Надо было просто сняться и уйти. Но может, Баламут и был прав. Я все еще жив и могу послать за ними. И может, она простит меня за то, что́ я натворил, хоть я ничего подобного и не собирался делать. И в глубине бытия своего сражался он с наплывом мысли еще глубже, с чем-то призрачным и незримым, пронизывавшим его тьмою: уверенностью, что Фоллер за ним придет.

И думал он о своем отце, тонувшем в воде, о спокойном безразличии окружавшей его реки, об отцовом лице, нырнувшем в гладкие серые бока, о глазах, как помнил он, застывших от ужаса, когда на миг вернулись они к поверхности, руки его потянулись к чему-то, жидкость, не дававшая ухватиться, лошадь спокойно плыла. Мальчик, стоявший, просто наблюдая, сознавая другого человека, который стремглав сбежал по берегу, и встал, и закричал, что не умеет плавать, и мальчик, в попытке справиться с невообразимой громадой мгновенья, его немощь перед этим мигом, не в силах вспомнить, смог ли он даже крикнуть, и осознание, что отец его больше не выплывет наверх. А он стоит просто и ничего не делает.

Резчик ткнул его под ребра. Где-то витаешь.

Просто думаю.

* * *

Резчик снял колоду, и перетасовал, и сдал двум другим по три карты за раз, а за ним еще по две. Карты в колоде он сложил рубашкой вверх на сундук, а верхнюю карту развернул номиналом вверх. Двойка пик. Пики козыри, ребята. Мужчины потянулись за своими картами. Снодграсс сел возле них на койку, и подался вперед, и зашептал. Похоже, у старшего Ти лихорадка, сказал он. Потер себе челюсть тылом ладони и посмотрел на остальных. Захватанные карты сжаты между большим и указательным пальцами, глаза напряженно наблюдают. Койл зашел с двойки бубен и, не переводя дыхания, сходил дамой бубен. Поднял взгляд. Точно?

Ага.

Нобл сидел тихо, жуя табак, а карты держал у самого лица. Пощупал даму пик и пошел с нее, а затем подвигал ртом и сплюнул табаком на пол. Громко прошептал. Немой всю ночь просидел у постели Сэма. Сам видел, когда поссать вставал.

Резчик положил тройку пик и улыбнулся. Может, просто в гости зашел. Поболтать вроде как.

Говорун он знатный, произнес Койл. Мужчины хихикнули. Резчик выложил двойку треф. По части праздного трепа ужас что, сказал он. Снодграсс оглянулся через плечо. От Сэма ночью много стонов доносилось, произнес он. И не кошмары то были.

Считаешь, по-плохому у него?

Изрядно по-плохому, судя по звуку.

Когда доиграли, Койл сходил к койке посмотреть. Немой просто сидел на ней, отвернувшись спиной, и Койл прокрался за ним очень тихо. Увидел Сэма Ти, стопы и лодыжки распухли непомерно, а лицо и руки усыпаны темными пятнами, лиловатыми на слабом свету. Губы у него пересохли, а рот с трудом лихорадочно шептал, прося воды, и Койл прошел дальше, а когда вернулся, кинул взгляд как бы ненароком и обнаружил, что Немой пялится.

* * *

Старший помощник прошел средь них с водой, и люди костерили его себе под нос, потому что была она мерзкими ссаками, но они ее все равно пили. Вернулся под конец дня, капитанский грог, сказал он и пошел собирать деньги из их вытянутых грязных рук. Они протягивали свои чашки и жадно хлебали разбавленное пойло, и наблюдали мужчины за помощником злыми глазами, но ничего не говорили. Койл встал и сказал ему, что у них еще один больной, и показал, на какой койке, и старпом кивнул. Как звать? спросил он. Старпом поставил кувшин, и вытащил из кармана рубашки черную записную книжку, и карандашиком что-то в ней записал.

* * *

Море теперь беспокойнее прежнего, и они ощущали, что погода меняется. Мужчины сгрудились повеселиться, трюм окутан светом свечей, а дым призрачно висел у них над головами, и они выколупывали вшей из волос и ногтями давили клопов, сосавших у них кровь через одежду. Шумно сербали из чашек, содержимое их бултыхалось и выплескивалось вопреки крену судна, бороды их вымокли от грога, и они громогласно гомонили, перекрикивая голоса друг друга, каждый хотел быть услышанным, и слышать чей-то голос было подобно силе, что заглушает все остальные шумы – стоны больных, намеки на незримое насилие в ветре, их собственное молчание, что шептало об