Небо красно поутру - Пол Линч

Он наблюдал, как двое друзей начали бороться на полу, а когда дело дошло до ударов, мужчин растащили. Остальные травили байки. Ватага их сгрудилась рыхлым кружком у коек, и он к ним подсел и стал слушать. Два брата на одно лицо, и одного из них звали Джо, а другого Джон, и у обоих глаза так посверкивают, что видно: им по нраву сумятица. Джо рассказывал байку из дому, а Джон все время его перебивал.

Так оно и шло не один месяц, сказал Джо. До смерти хочешь ей сказать, а не можешь. В этом и вся потеха отчасти. Перейдешь тот мох у Уайттауна, и дом ее видать между деревьев. Старичина-то давно помер.

Она понятия не имела, сказал Джон. Может, с год так длилось. На луну надеешься. А иначе хрен сообразишь, куда идти.

Стучишь три раза в дверь.

Ага, так и было. Условный стук то был.

Мужчины расхохотались. Резчик сел и вытащил трубку. Снодграсс передал ему коробок спичек.

Она просто дура была, так-то. Сделает, что ни скажи ей, проговорил Джо.

Джон покачал головой, вспоминая ее. Глупая сучка, сказал он. Лишь пискнет жалобно, да на этом все.

Введи в комнату животину какую, и она согласная.

Вы же так не делали, правда?

Не-е. Это я к слову.

Должно быть, дюже ей не терпелось, сказал Снодграсс.

Скажем просто, она зверски покладистая была, сказал Джо. Помнишь, как от нее пахло? Волосы у нее пахли свежей травой. А кожа – как сразу после дождя.

Мы, бывало, чередовали ночи, так-то, сказал Джон.

Поначалу-то из блажи так делали, просто смеху ради, потому что Джон начал с нею первым видеться и потом мне про нее рассказал. Посмотреть, заметит она или нет, глупая сучка. А потом как-то оба втянулись. Но всегда в темноте. Из страха, чтоб она не раскусила нас. Вот она и стонет, бывало, ох, Джон, ох, Джон, а я, конечно, Джо.

Ты о чем это? Да от нее только и дождешься, что писка тихонького.

Она говорила, ох, Джон, ты сегодня намного больше. А меня так и подмывало ей сказать, что я Джо.

Мужчины затряслись от хохота, а Джон треснул кулачищем брата в ногу. За их спинами стонал Сэм Ти, просил воды.

А потом было время, когда мы оба уехали, сказал Джо. Я работал на ферме в Дунфанахи. А Джон уехал на день на работу в Милтаун. А у меня стоял зверски. Светлая то ночь была, лунища вовсю.

Не-а, не было луны. Темнота стояла, так-то.

Ничего не так. Я, помню, еще прикидывал, стоит ли, но в конце все равно прошел несколько лишних миль. Ноги подо мной гудут. Дохожу до двери, постучался три раза. Она не сразу открыла, и я уж начал думать, что она уехала куда. А потом дверь так медленно отворяется, и эк ее при виде меня-то. Я стою и щерюсь ей чутка, да говорю ей, мол, весь по тебе прям лопну сейчас, а она рукой рот себе закрыла и тут же как сорвалась с места, ни звука не пикнув, просто в ночь стремглав как побежит, а на ней только платок накинут, мимо меня да в темноту.

Заговорил Джон. Лежу я с ней на кровати, сообразить не успел, как в дверь три раза постучали.

Мужчины расхохотались, перхая, как стая собак.

После того мы к ней больше ни ногой. Вероятно, померла она от испуга на холодрыге.

За ними застонал Сэм Ти. Койл обернулся и увидел, что Немой хмурится мужикам. Вот встал он и подошел, грубо ступая по людским пожиткам, и вышиб чашку из рук Снодграсса. Содержимое выплеснулось на головы людей, а чашка отскочила от пола, и мужчины негодующе взревели. Снодграсс вскочил на ноги словно бы драться. Койл встал и положил руку ему на плечо, голос его тверд, но спокоен. Брось.

Снодграсс передернул плечом. Не брошу.

Сядь, сказал он. И ты, сказал он, показывая на Немого. Сядь обратно вон там и перестань бедокурить. Говорить не могешь, а шуму от тебя не оберешься.

Немой просто воззрился на него, а затем подошел ближе. Койл ощутил его дыханье у себя на лице и снова с ним заговорил. Ступай и сядь себе вон там, и хватит чепухи этой.

Некоторые хихикнули, а Нобл встал и потянул Немого за руку, покуда его не увели.

Джо покачал головой. Ох, вот бы в постельку с той глупой сучкой. Джон улыбнулся, но глаза его начали стекленеть, и внутри он проделал эти тысячи миль до дому, и, когда добрался до него, улыбка безмолвно спала с его лица.

* * *

Мир, что весь был сплошь небом, посвинцовел и тонул быстро, а солнца нигде было не видать. Около полудня раздался звук, которого многие опасались, стук захлопывающихся люков и воздуховодов, чтобы судно стало водонепроницаемым, шорох просмоленной парусины по палубе да тупой стук бросаемых грузил. Больше нечего теперь сосать, кроме воздуха, погребенного внизу.

Капитан смотрел, как вихрится небо, и во всю ширь ревел команды, а голос его рвано разметывало ветром. Судно гнало прямо вперед в шквал. Из моря вздымались горы, тянулись к небу, словно бы море желало сунуть размазанные остатки неба в возбужденную свою пасть, море зазубренных клыков.

Далее воды стали тем, чем был мир, незримые руки их мучили, темно-аспидное бурленье, что всасывало судно вниз, в глубину и выплевывало вновь. «Мурмод» кренился, а бимсы его стонали от натуги, и почти все на борту, кроме капитана, боялись, что он вот-вот развалится. Моряки боролись, напрягая силу чуть ли не сверхъестественную, как будто бы стали инкубами, кормящимися силой тех, внизу, кто не мог поделать ничего, а только не вставать со своих коек, тошнота и умственная болезнь швыряли их всех до единого в той темноте вместе с мертвым грузом, вниз, в собственную бездвижную пустоту каждого. Лежали они, а настрой их затапливало страхом, некоторые скорчивались вдвое, блюя в те ведра, что были, или же на самих себя и свои постели. Кое-кто пытался зажигать свечи, но фитили из пакли тотчас гасли, их швыряло в плошках жира, а дети кричали, и женщины плакали, а мужчины шикали на них, но и сами боялись, и в мужском отсеке хотелось им дотянуться друг до друга и утешить, но никто ничего не делал.

Одна женщина пробралась к выходу из трюма, уцепилась за него с мерцающей свечою в руке, голосок робкий. Окликнула мужчину, к ней ближайшего, и