Небо красно поутру - Пол Линч

Я этого человека знаю, сказал Снодграсс. Это он к сестре своей пошел.

День превратился в ночь громыхающей тьмы. Ветер свивался вкруг судна, шабаш взбешенных ведьм, сказала одна женщина, ядовитый дождь кошачьими плевками по палубе. Мужчины в жажде своей и голоде извлекали то спиртное, какое оставалось у них, и делились чашками один с другим, и пытались запить тревогу свою. Голоса их взбухали согласно, покамест их кровь разбавлялась выпивкой, сплоченность крика, дабы утишить гвалт шторма, но настрой у них оседал вместе с изнашивавшейся ночью, голоса притихали, пока не оставалась лишь случайная беседа где-то, а мужчины лежали, растопырив глаза от недосыпа, лежали, прислушиваясь к вывшему небу.

Не хочу я помирать, сказал Снодграсс.

Ты и не помрешь, отозвался Койл.

А ты почем знаешь?

Просто знаю, и все.

Судно качнуло с носа на корму, и оно содрогнулось, а мужчины притихли, и тут в удушающей тьме послышался голос Снодграсса. Сгину посередь моря, где никто не узнает, что меня больше нет, и похорон у меня никаких и не будет.

Вообще без сна, а затем ночь стала днем, никакого облегченья, и пойманный воздух вокруг них разжижался, чтобы заполниться густевшим смрадом их собственной грязи, смердящей маслянокислой вонью сплошь пота и застойной мочи, а в переполненных ведрах меж тем плескались испражнения. Еды было и так немного, но и ту оставшуюся не могли в себе удержать, и они цеплялись за койки свои, некоторые мужчины сурово и молча, иные выли животным воем, слабым супротив ярости снаружи, и Койл лежал, свернувшись в собственном теле, словно бы мог защитить себя от стихий, начал думать о елках. Какие большие они были, когда шел он в тот раз один, увидев, как утонул его отец, унося с собою последний взгляд отцовых глаз, и как спал он в дупле упавшего дуба, нагреб листвы в вогкое одеяло вокруг тела своего и противился своей памяти. И в тот день Койл оставался бессонным, хоть мир и был сном, покуда не заметил, что, невзирая на тошноту его, ревевший ветер был всего лишь шепотком, а дождь смягчился до шелеста, что и вовсе смолк, и он подумал о том утре, когда проснулся он больше не мальчиком, и выбрался из того корявого трупа дерева.

Выбрались они красноглазые и молчаливые на выполосканный вечерний воздух, одежда драна, а тела скрючены, и лица складчаты от грязи. Недоверчиво взирали на безмолвие великих вод, разглаженных благоприятным покоем, неловко перемещались сквозь дар чистого воздуха. Женщины сбились в кучку и начали обретать свои голоса, а некоторые мужчины сняли с себя рубашки и сидели гологрудыми на палубе, все в мурашках от бриза, пока кто-то другой улегся, распластав руки, словно ждал этот человек распятия. Раскочегарили камбузы, и выстроилась грубая очередь сварливых людей, лязгали и скребли котелки, раздавался надсадный кашель.

* * *

Койл послушал, как снизу тянутся стоны больных, и покрутил в руке ленточку. Стоял он вместе с горстью других, наблюдая за боцманом за работой, стариком рябым и с лицом как у омара, как склонялся он, чтобы применить проворные свои пальцы к телам, поднятым снизу: женщины и мальчика, обоих унесла лихорадка, и лица им раздуло так, будто наполняло их море. Боцман не обращал внимания на наблюдавшую за ним толпу, перемещался у тел боком, словно краб, и слюнявил себе пальцы за работой, обертывая обоих белой парусиной, и окликал сбитым голосом другого моряка, чтобы привязал им к лодыжкам грузила. Смотрела мертвоглазо мать чада, как оборачивают его тело в парус, ее ж собственное одеревенело, платок в руках, и волосы сдувает на лицо. За спиной у нее стоял осунувшийся отец ребенка, сжимая кулаки до белых костяшек, и, когда боцман делал последний стежок по савану, когда игла пронзала упругие боковины ноздрей, чтобы надежно не впустить воздух в тело, он содрогнулся со стоном и пал на руки соседу.

Койл смотрел, как молодой человек, вставший ночью с койки, чтобы помочь сестре, теперь стоял у ее тела в холщовой домовине. Губы у него дрожали, а руки он сложил, меж тем как ветер топорщил ему волосы, а он затем пал на колени и тихонько подполз к ней и приподнял труп в саване к себе.

Собралась толпа, и вышел капитан судна, одной рукой в кителе, и свободную конечность просунул в рукав, и застегнул на себе одеянье, и проверил, что тела готовы к погребенью. Лицо у него было смято и красноглазо от усталости, а седые волосы поблескивали непричесанные на жестком полуденном солнце. Лицо у него было свежевыбрито, и он сморщил гладкую кожу челюсти и кашлянул, дабы привлечь внимание. Маленькая черная Библия, и он поспешил с несколькими словами, а потом закрыл книжечку, еще не договорив и слов, и повернулся, и кивнул четверым матросам в бушлатах у себя за спиной. Те склонились к телам и первой взяли женщину в саване, сосчитали до трех и подняли останки на пару сколоченных вместе досок. На уровне плеч донесли их до фальшборта и в наставшей тиши перевалили ее наискось наружу. При подъеме ребенка считать не понадобилось, тело на досках было что перышко, и они и его тоже перекинули с палубы через борт, безликие останки соскользнули с дерева и мягко спорхнули, словно бы ласкаемые бризом, а после тонкие губы океана раскрылись, чтобы принять дитя в глубины свои.

* * *

Среди дня дремал он у себя на койке, когда почувствовал руку на плече. Над ним склонился Снодграсс, глаза врастопырку от возбужденья, а с койки сверху слезал Резчик. Через край койки перегнулся Нобл и схаркивал табак. Что за суета? спросил он. Резчик заорал. Да хватит плеваться уже, а. Снодграсс показал наверх. Иди погляди.

В океане увидели они плавник, когда им на него показали. Темный поблескивающе-серый, неубывающая рябь среди поверхности воды, и вслед за ним нежно пена. Люди об акуле перешептывались, словно тварь эта могла услышать те слова, какие говорили они.

Она уж целый день от нас не отстает, произнес Снодграсс. Никому не говорите.

Мужчины посмотрели на него. Койл пригнул голову и улыбнулся. Пойдем скажем капитану, чтобы всем объявил.

Снодграсс поморщился. Не смешно. Ничего хорошего эта тварь не замышляет.

Мужчины посмотрели на линию акулы, неуклонную, преднамеренную, пока судно меняло галсы под серым небом. Они сидели, и играли в карты, и ели, а когда закончили,