Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— Ты и сейчас болен, — попыталась прервать его жена, но он опустил палку, стукнул ею об пол:

— Стали появляться чужие веши в томе. Ты кута-то уезжала. Меняла нарят за нарятом... Ты перестала витеть меня в томе, я стал тебе совсем не нужен...

— Я стала распутницей?

— Нет, я не могу говорить об этом. Но ты помешалась на таровых вещах, на бесплатных... На этих торогих чашках, на платьях, на браслетах...

Он, казалось, терял сознание, говоря все это быстро, коверкая слова, багровея и покачиваясь.

— Замолчи, Яков, — уже тихо и грубо сказала она, опять кривя насильно уголок рта, растягивая его. — Ты просто помешался от этой головной боли.

— Нет, — проговорил он с горечью. — Я не помешался, но верно, что очень плохой... Но не помешался.

— Не слушайте его, — обернулась она к Косте. — Что не придет в голову, когда один целыми днями. Лес кругом да поля. По ночам филины кричат да волки зимами воют у самого крыльца... Что не придет в голову.

Но лицо ее было бледно, и эта бледность угадывалась даже сейчас, в наплывающих из окна сумерках, и руки уже хватали концы платка с какой-то отчаянной судорожностью.

— Лес кругом та поля, — повторил он, погладил палку. — Оттого и является этот тьявол сюта, этот Фока.

— Поди прочь, — выкрикнула она с испугом в голосе. Сахарок замер с куском в руке, встал Македон, перешел в комнату, подсел к Сахарку. Вася присвистнул и глянул в окно. Костя тоже ощутил какое-то беспокойство: может, и сейчас он где-то здесь, Коромыслов. Может, прячется в буреломе и ждет, когда покинут хутор непрошеные гости. Может, он сидит в каком-то тайнике в конюшне или в сарае или в этих густых кустах жасмина, дышит сладким и приторным ароматом цветов.

— А вещи, наверное, в конюшне.

— Ну, ладно, — сказала она, вскинув платок на шею. — Есть конюшня, и есть ниша, и есть там вещи, но нет больше в доме меня. Нет ее! Есть арестантка...

— Я хотел, чтобы ты опомнилась, чтобы вернулась к прежней жизни...

— К прежней жизни, старый черт, — закричала она и швырнула в Якова платок. Он замолчал сразу, потоптался и шагнул в свою комнату. Там рухнул на стул, и Сахарок дернулся, рассмеялся коротко и тревожно:

— У меня тоже был свой дьявол, — проговорил он, глядя на сидевшего рядом Македона. — В Николаевске, один блатной. Пойдем, говорит, погуляем. Идем вечером городом. Помню, стоит под крышей пьяный. Мы тоже под крышу встаем. Парень мой берет его за карманы. Вынимает портсигар, кошель... Тот орать. Парень ему под носом поиграл ножом. Ушли. Поели плотно, кино посмотрели. Понравилось... Сам так начал, один. Укусил, значит, тогда дьявол и меня, на всю жизнь укусил, видать...

— К ворам укусил, — оборвал Вася. — Добро бы в ученого этот дьявол тебя произвел. Нет, прибирать чужое добро...

— К ворам, — обиделся Сахарок. — Вором что же — так просто? Вором тоже надо родиться, как и ученым.

— Ну, хватит тебе лизать ложку, — прохрипел Македон, заворачивая ему руки за спину, стягивая их снова ремнем. — Погулял, поболтал и хватит.

Он оглянулся на Костю, тот на Васю — они приняли молча решение:

— Показывайте, где вещи! — сказал Костя, подымаясь со стула. — Сразу бы надо. И мед не понадобился бы.

Она, тяжело вставая, проговорила:

— Он, Фока этот, был два года назад раненый. Пулей ранен в плечо. Приполз на хутор, здесь я его и лечила. Не могла ни бросить, ни власти заявить. Жаль было. Потом стал появляться он. Приносил вещи. Я не спрашивала, откуда вещи, и не знала, что они ворованные.

— Не знали, что ворованные? — переспросил удивленно Костя. — Ну, а кто такой Фока — тоже не знали? Что его ищут с двадцать третьего года?

Она покачала головой.

— Когда рана затянулась, — голос ее был медлителен и нерешителен, — он взялся помогать нам. И пахал, и копал землю даже. Подколотил всю обувь. Овцу зарезал и освежевал, как настоящий мужик. Да он и есть просто мужик, охочий до дела...

— Этот простой мужик имел при отце две маслобойки да судно на Шексне для перевалки зерна с больших судов на малые. Да лошадей чуть не табун... Неспроста он ушел в банду, в леса. И сколько людей, может быть, положил насмерть, останется неизвестным...

— Вот как, — проговорила она. — Он о себе ничего не говорил. Только молчал больше. Сядет и сидит... Боялась я его, глаз его боялась. Полгода жил, и полгода боялась.

Она пошла к дверям, остановилась, сказав негромко:

— Придется тебе, Яков, все убрать самому.

В комнате было тихо. Спускаясь по лестнице, она проговорила, обращаясь к Косте:

— Он все думал, что у меня что-то есть с Фокой. Но ничего. Хотя он мог со мной делать, что захотел бы. Приходил и уходил. Странно даже было — с благодарностью мне, а мне жутко было от этой благодарности. Но вот что поделаешь.

— В этот раз он был?

— Да, но в дом не заходил. Оставил вещи в конюшне и ушел. Слышала я поздно вечером, догадалась.

— Куда он мог уйти? Видели вы его?

Он почему-то подумал, что она отмолчится; она показала на дорогу, уходящую за пруд в лес.

— Видела, с кем-то шел, в поле уже. Дорога эта на Рыбинск.

Так, все дороги, значит, вели на Рыбинск. Им тоже надо было спешить в Рыбинск, и как можно скорее. Взять вещи и в путь к городу.

— Где вы продавали вещи? — спросил он. Она стояла на крыльце, оглядываясь, словно хотела кого-то увидеть.

— Конечно, на Вшивой горке и, конечно, неизвестно кому? — добавил насмешливо.

Она посмотрела на него, уголки губ болезненно дрогнули:

— Ах, да все равно теперь. Чаще портному относила... Иноков фамилия.

— Где он живет?

— У пристани. Дом Кашиной, внизу со двора...

— Адрес дал Фока?

Она помолчала, потом ответила с каким-то раздражением и тоской.

— Да, он самый... Замучаете теперь допросами...

— Что поделаешь, но пока спасибо за ответы. Может быть, они помогут нам.

Они шли узкой тропой вдоль хутора, стоял в воздухе дух клеверов, слышался все