Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— Можно вас на минутку? — послышалось сзади. Их догонял Яков, тяжело наваливаясь на палку.

— Идите, — крикнул Костя Македону, — не теряйте времени.

Он остановился, разглядывая теперь старика, встревоженного и с теми же умоляющими глазами.

— Я спросить хотел. Натолго ли забираете Нину?

— Она соучастница и приемщица краденого. Года на полтора-два. Но ведь всякое может быть. Может, и условность будет... Пока забираем.

— Боже, — проговорил он с отчаянием в голосе. — Тва гота... А у меня страшные головные боли, я теряю часто сознание, патаю в обморок. Тавно это. В мальчишках на паруснике плавал на Балтийском море. В шторм попал. Забрался в люк, крышкой по голове утарило так, что был без памяти. А вот послетние тва гота... Вы простите...

Он торопился все высказать и все смотрел вслед идущим к конюшне. Сахарок о чем-то просил Македона, а тот мотал головой.

— Спасибо вам, — проговорил Костя, — за помощь. Не то возни бы сколько было... Искать стали бы все равно. Но возни сколько, — повторил он, пряча глаза от умоляющих глаз своего собеседника.

— Фельтшер бывает у меня, — наговорил в округе, что мне всего полгота жизни... Но это чепуха. Терпеть если боль, то проживу побольше... Но в том и тело, что нет сил терпеть. С ней вот, с Ниной, легче было. Отному срети этой глуши жутко... Не вытержу, не вытержу, — громко проговорил он, как будто хотел, чтобы слова его услышала Нина. Но та уже раскрывала ворота конюшни, и железо, сдавив железо, заскрежетало, отчего хозяин хутора поежился, попросил снова:

— Не сертитесь...

— За что же?

Костя постоял еще немного, подумав вдруг: как бывает в жизни. Ломается, кончается, может быть, жизненная судьба совсем незнакомого ему человека здесь вот, посреди безмолвия, в дуновении ветерка, то прохладного, как вода, то жаркого, как из-под заслонки только что протопленной русской печи.

— Вы вители коростеля? — неожиданно спросил старик. Костя помотал головой.

— Вот и я... Твенатцать лет живу зтесь. Сколько слышал, а не вител ни разу и не претставляю... Говорят, на юг он убегает... Не летит, а пешком.

Смех его был грустен, и понятно было, что не о коростеле у него думы, а о себе, о своей жизни, измученной болью, переживанием за эту женщину, которая уже накидывала шлею на выведенную из конюшни лошадь.

5

К вечеру следующего дня они были в Рыбинске, в уездной милиции. Они сидели в маленькой комнате рядом с дежуркой и ждали телефонного разговора с губрозыском, с Яровым. В приоткрытую дверь была видна дежурка, задержанные за барьером, посетители с заявлениями. Крутилась наподобие мельничного жернова жизнь вечернего города, а здесь, в этой дежурке, — как отсев от этого помола. Два парня в светлых летних пиджаках: не поделили игральные карты в клубе «Лото». Разодрались прямо за столиком — и вот, вместо выигрыша «котла», барьер и лицо дежурного милиционера-старичка, медлительного и аккуратно выписывающего буквы в протоколе. Вот из грузчиков мужик, огромный, сутулый, — так и видны: «седелка» на спине, мешки и сходни, пляшущие под тяжестью, баржи с хлебом, идущие с юга. Этот — за проживание без документов, кто он такой — неизвестно. Женщина в кинотеатре ударила своего бывшего мужа бутылкой из-под ситро. Плакал старик, а почему он плакал там, за барьером, тихо и беззвучно — необъяснимо. Напомнил он Косте отца землемера Демина. Так же безутешно плакал он на поминках по сыну. Он непонимающе смотрел на них, на агентов, приехавших в Суслоново из Аникиных хуторов, и улыбался сквозь слезы. И все повторял:

— Он ведь крепенький был с детства, Ванюшка-то. Такой крепенький и на́ вот тебе...

Как будто нож делает выбор между слабеньким и крепеньким. Лицо старика блестело от слез, и он пихал гостям стаканы с самогоном и все просил умоляюще:

— Чтоб не забывался Ванюшка-то мой... Чтоб не забывался...

И было невыносимо тяжело смотреть в глаза старика. Ведь их вина тоже в этой трагедии: и Васи, и Македона, и его, Пахомова. С двадцать третьего года ходят за Коромысловым.

Коромыслов, Коромыслов...

Костя прикрыл глаза, как тогда, в кабинете у себя в губрозыске, и снова встало в памяти рыжеватое лицо, рыжевато-светлые усы, крапинки светлые на полных крепких щеках и крепкая шея, голое по пояс тело, грудь крючника — вот здесь, на рыбинских пристанях, на перевалке грузов со всей Волги. Ушел он тогда, в двадцать втором, по амнистии, просто чтобы мстить. Ах ты, комендант того лагеря, хваливший Коромыслова за усердие на субботнике в романовской тюрьме. Мол, лояльный Советской власти, мол, одумавшийся. Нет, он вваливал тогда на субботнике, чтобы раньше получить свободу, чтобы там, на свободе, мстить Советской власти за свой дом, пожженный своей рукой, за угнанных военной комиссией лошадей. И он убил землемера Демина. Он самый. Но с подсказки. С чьей только? Того костлявого Сыромятова? Монетка в воске... следы у Ферапонтова займища. Замешательство батрака... Что-то есть, что-то есть... Ушел Коромыслов. Где-то здесь он, в Рыбинске. Здесь и его подручные. В одной из риг под городом вчера ночевали с бездомными двое, похожие по приметам на Глушню и Новожилова. Успели скрыться незадолго до того, как рига попала под облаву Бажанова и волостных милиционеров. Успели, и, значит, они в городе. И Коромыслов. Где он? В клубе «Лото», может, сидит и закрывает цифры? Может быть, уже сейчас он выиграл «котел» и кладет деньги в карман на зависть соперникам по «котловой лихорадке». Или же в кино? А то там, на пристани, в шалашах, рядом с грузчиками, пьет вино и поет тягучие и длинные, как волны реки, песни крючников? Где он? У портного его не было. Даже не заглядывал. А в прошлые года бывал. Трясущийся старик в доме Кашиной, бывшей пароходной владелицы, на заднем дворе. С меркой на плече, в шлепанцах. Трясущиеся руки, трясущиеся губы. А Коромыслова не было у него. Где он? У Ульки, любовницы Новожилова? Пошел туда Бажанов. Выяснит тоже, был или не был кто у нее. Или же в притоне каком? Только здесь он, в городе, где-то в этих домах — деревянных ли, каменных, тяжелых и мрачных, во дворах ли за высокими