Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

Эти цветные балаганы, эти качели, карусели, которые крутятся под переливчатый звон бубенцов. А петушки на лотках? На длинной, пахнущей смолой ножке. А гребни, бусы в ларьках навалом? А ситец и миткаль, бязь или шотландское сукно в желтую клетку? А конфеты или пряники, осыпанные сахарной пудрой, мягкие, рассыпчатые, как картошка с огня? А цинковые корыта? А гармони или баяны, балалайки или мандолины? И всё под гул музыки из балаганов, из пивных... Бродячие клоуны, бродячие музыканты, слепцы и хромые со своими песнями, от которых слезы на глазах у баб. А чуть дальше пляшут, еще дальше меряются силой парни... Нет, нет больше веселья, чем на ярмарке. И потому так ждет ее деревня, и, когда приходит срок, так ли просятся все на нее. Даже стогодовалые старики и старухи лезут с печей, скидывают валенчонки, разгибают, кряхтя, спины и карабкаются на подводы, чтобы под пыль, треск колес мчаться в город, навстречу этому разливанному веселью средь июльского лета.

Запросилась Валентина. Твердо, так что Никон Евсеевич лишь махнул рукой:

— Ладно. Едемте. И ты, Трошка, поезжай. Оставим Капку хозяйкой на два дня, а сами пошлем все к черту и будем гулять на ярмонке... А тебе куплю сапоги, — пообещал снова Трофиму. — Продам завтра пару мешков и куплю.

Так и ахнул Трофим, но остудил радость.

— Я хочу поехать, дядя Никон, — сказал в ответ. — Поглазеть хочется. Праздник все же. А вот сапоги не надо. Вы мне деньги осенью, и непременно. Брату на крышу потому как.

— Чудной ты, Трошка, — мягко осудил его дядька Никон. — Да и так придумаем что-нибудь. Окромя оплаты. Обещал же я тебе добро, ну и жди его. Куплю или хромовы или лаковы...

И опять чуть не ахнул Трофим. Лаковы — это как у Пашки Бухалова. Но промолчал, встревать больше не стал. Мало ли, может, с великого похмелья был его хозяин. Может, опять чудился ему ад, а в аду том черти машут хвостами, хлопают его по голове, как хлопают коровы хвостами по головам склонившихся над подойником хозяек.

Утром выехали — несколько подвод сразу. Чуть свет. Ехал и Трофим. Рядом с Валентиной. Нарядна Валентина. Газовый шарф вьется по ветру. Попудрилась, подушилась — благоухающая, как куст розы. Солнышко прямо рядом с Трофимом. А он все в том же латаном пиджачке, кепке серой, помятой, в штанах, с которых усердно содрал коросту. Только вот начистил и намазал коломазью сапоги.

— Фу, — сказала Валентина, глянув на сапоги, — уж и вонючи же твои бахилы, Трошка. Других не мог одеть...

Не ответил, посопел только сердито. На ней вот иное дело — туфли черным лаком покрыты, чулочки тоже вроде как лаковые, так и блестят, что паутина. Ну прямо на свадьбу нарядилась девка. Придвигается к ней поближе Трофим, жмется к мягкому плечу, к мягкому боку. А она вертит головой, как сорока, и вроде бы ничего не замечает.

Совсем не думал в это утро о Ванюшке Демине Трофим. Но тут вдруг с передней подводы кто-то закричал:

— Эвон, откуда-то скамейка?

И увидел тут Трофим овражек, и мостик, и кусты к дороге, а дорога здесь петлей и в горку. На горке на этой и скамейку соорудил уже кто-то, и столбик поставлен, а на конце его из жести вырезана звезда, только не покрашенная в красный цвет.

— Поди-ка, батька Демин вкопал, — опять послышалось впереди. — Где повыше, чтоб видели все звезду по Ванюшке...

Сзади в телеге Болонкиных то ли Семен, то ли мрачный Гоша крикнул:

— Здесь, значит, стукнули землемера...

И не было в голосе печали, а только злорадство. И на лице Никона Евсеевича тоже какое-то сытое довольство и мирный покой.

Заерзал Трофим и от Валентины отодвинулся и отвернулся. Захотелось даже спрыгнуть с телеги, но тут Никон Евсеевич, догадавшись, какие мысли бродят в голове его батрака, стегнул лошадь, закричал свое привычное:

— Но-но, шла-шла, ведьма...

Ехали почитай что полдня по пыли да по жаре. Устали, заморились и люди и лошади. Въехали в город, долго тянулись по мощеным улицам мимо церквей, кладбищ, стен каких-то заводиков, мимо трактиров и парикмахерских, казенных учреждений и парков. Проехали вокзал — белый и нарядный, с толпами бродящих сонно по перрону людей, шумный от гудков и стука колес — и спустились под гору к реке. Вот тут и будет завтра ярмарка — вот она, веселая и пестрая, как луг у них в Хомякове за домом Никона Евсеевича. То́ завтра, а пока они переехали мост и поднялись по булыжной площади, въехали в узкую улочку высокого монастыря. Здесь и Талгское подворье, здесь и постоялый двор брата Никона Евсеевича.

— Вот и приехали, — проговорил он, заворачивая лошадь в ворота. — Слава богу, благополучно приехали.

Он привязал лошадь к стойке, задал ей сена, снесли мешки с мукой под навес, по-хозяйски, как дома все равно. И только после этого сказал Никон Евсеевич Валентине и Трофиму:

— Ну, айдате повидаем братца...

Поднялись по лестнице в зал, полный народу за столами. Поднялись еще по одной лестнице, и тут навстречу сам Аникей Евсеевич, братец: полный, розовая плешь так и сияет, за ухом карандаш, на локте, как у официанта, полотенце. Обнялись они с Никоном Евсеевичем, расцеловались так звонко, что Валентина даже рассмеялась. А Аникей Евсеевич и ее обнял, поцеловал тоже в щеку:

— Племяшка-то растет и цветет.

— Куда уж тут расти, — вздохнула Валентина и вроде обиделась даже. Теперь Аникей Евсеевич глянул на Трофима:

— Работает все паренек?

— Работает, — солидно ответил Никон Евсеевич. — Пусть зарабатывает и себе, и на дом брату. Вот завтра сапоги присмотрим...

Они прошли в отдельную комнату рядом с кухней, чистую, с картинами на стенках, с нежными занавесочками на окнах. Аникей Евсеевич усадил их за стол, приглушенно пояснил:

— Укромное местечко соорудил. Для начальства. Мало ли из уезда кто. Из губернии, бывает, заглядывают. Не в общей же зале какого-нибудь директора. Ну и веду сюда. Остаются довольны... Эх-ха. Вот те и братство, как на знаменах-то писали. Ну и вы будете довольны...

Он повернулся, понесся к двери.

Половой появился тут же, поставил поднос с ветчиной, белым хлебом, горчицей, кислой капустой и свежим лучком. Снова слетал на кухню — принес бутылку какого-то темного, похожего на деготь вина. Тут и сам Аникей вышел, подсел к столу. Налил Никону Евсеевичу и Трофиму как равному,