Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— Вот как, — Хоромов покосился на спящих Васю и Македона, как будто хотел что-то у них спросить. Опять уставился на Костю.

«Ах черт, ну что мне с тобой делать, товарищ Хоромов. Вытолкать в шею? Ведь видишь, что спать хочу, смертельно хочу спать. Ведь должен видеть. Работник милиции должен знать по одному виду человека, что он хочет: есть ли, спать ли, гулять ли, рад ли он, недоволен ли. Ведь видишь, что не доволен Пахомов, не доволен тобой, черт побери, вглядись получше».

— Но ведь это в вину мне не поставишь. Я у них, у Янсонов, не столовался, не ночевал, — опять уныло забормотал Хоромов. — А ведь за каждым домом не установишь наблюдение.

— Ну, а вот за Сыромятова в Хомякове вы ручаетесь? У него вы ночуете.

— Что вы, — как-то неуверенно покачал головой Хоромов. — Он лоялен. Он вносит первым налог на все мероприятия властей, он помог школе дровами, он грамотный человек, и у него советские газеты и журналы. Как такой человек может принимать у себя контрреволюционера...

— Значит, вы ручаетесь?

Хоромов пожал плечами и вдруг заговорил совсем другое:

— Может, вы полагаете, Константин Пантелеевич, что я близорукий в политике человек. Но я вступил в партию еще до революции. Я служил под Самарой в Красной Армии. Потом я служил начальником снабжения на Онежском фронте, на северном направлении. По болотам, по грязи, по льду тащил вот на этих руках катера и боеприпасы для красноармейцев. Я внес свою долю в победу над интервентами. И здесь я на боевом посту нахожусь уже третий год и ни одного не имею выговора. Задержал десятки преступников, предотвратил множество эксцессов, навел порядок во всех деревнях, способствую проведению политики партии в деревне на данном этапе и, в частности, переводу крестьян на широкое поле...

«Власть, как и любовь, делает человека слепым», — вспомнил Костя сказанное Перфильевым. Да, вот он, один из этих примеров. Власть, которая сделала человека слепым, ничего не видящим.

— Простите, — проговорил он, усаживаясь прямо на пол и начиная стаскивать сапоги. — Мы зверски устали. Может быть, в следующий раз поговорим....

— Но мне нужны указания как начальнику милиции. Вы должны и меня включить в работу по розыску преступников, должны мне дать задание...

Костя не сдержался и улыбнулся даже. Вот тут, кажется, и сон начал отступать.

— Но мы не можем дать вам никакого задания, товарищ Хоромов, кроме того, как быть пока при исполнении своих прямых обязанностей.

— Хорошо, — Хоромов встал медленно, думая о чем-то своем, стал напяливать фуражку на голову.

— Учтите только, товарищ Пахомов, — проговорил он, — я на хорошем счету в уездном комитете партии...

— Ну, нас это пока не интересует. Да и весь разговор пока излишен, товарищ Хоромов. Мы вернемся к нему, возможно, в скором времени...

Это «в скором времени» и вовсе перепугало Хоромова — он виновато глянул на Костю, пробормотал что-то. И закивал вдруг, пятясь к двери. И, прикладывая ладонь к груди, вот теперь стал извиняться за позднее вторжение, за то, что оторвал время, нужное для сна.

Закрыв за ним дверь, Костя вернулся, сел на койку. Его товарищи уже спали крепко, видя, наверное, вторые или третьи сны. Глянул на Васю — на его приоткрытый рот, на спутанные волосы на лбу, на шепчущие что-то губы. Совсем паренек ведь, ну совсем паренек, набегавшийся на улице, наигравшийся...

Он осторожно переложил его руку на одеяло, прилег рядом. Протянув руку к выключателю, погасил свет. Теперь явственно стали слышны за стенкой чьи-то голоса — один мужской, другой женский, негромкий смех, стук. Как будто кто-то из них — мужчина или женщина — ударяли время от времени кулаком или ладонью о стенку. В коридоре слышались шаги запоздавших обитателей, в дальнем конце коридора звенели бачком и кто-то хохотал — по-пьяному и безудержно. Все еще молол жернов жизнь вечернего города, и, как помол от этого жернова, сыпался лунный свет мимо стекол во двор, мощенный булыжником, полный тягучего кошачьего мяуканья.

«На хорошем счету — это ладно. Но вот если скажет Сыромятов, что ночевал у него и Коромыслов и Хоромов, да на одной еще кровати, то как тогда? Можно не знать этого, ясно, но потеря бдительности, товарищ Хоромов. Сейчас это называется потеря бдительности... Ах черт, пришел, взбудоражил, заставил чутко слушать эти постукивания в стенку, эти хихиканья, эти шаги в коридоре, и сопенье Васи, и богатырский храп Македона. Заставил ведь, и ничего теперь не поделаешь. А у них завтра ярмарка, балаганы, качели, карусели».

И представился опять, сидящий почему-то на верблюде, человек с рыжеватыми усами, плотный. Верблюд несется по кругу, разевая широко пасть, готовый плюнуть в толпу, а он, с рыжеватыми усами, плотный, в черном пиджаке, смотрит сверху на него, на Пахомова, пряча руку в карман. Странно, но этот вертящийся с широкой пастью верблюд завертел, закружил сознание, заставил вдруг забыться...

Глава восьмая

1

В Хомякове же за все это время было вот что. Выпустили из-под стражи Пашку Бухалова. Он вернулся в деревню, гордый и важный. Вечером у сарая в толпе парней кричал, нисколько не заботясь, что его услышат все, кому не лень:

— Душа, видно, у кого-то не стерпела — вот и жахнул. Ну и за нашу землю заодно жахнул, уел здорово новую власть. Только я тут ни при чем. Справедлива, знать, новая власть, разбирается...

Слушал Трофим хвастовство Бухалова, и досада его брала, и слышал он голос того, из милиции: «А для кого ты ходил в трактир? А для кого эти две бутылки водки, селедки, папиросы? Этому, в черном пиджаке и фуражке?» И стали мучить мысли Трофима — нес ли дрова, навивал ли сено, доставал ли из колодца воду для полива огорода, жевал ли преснухи с простоквашей в своей горенке за столиком в шрамах ножевых порезов. То слова, то крики Пашки, то слова, то крики. И все ждал — вот снова появится тот, из милиции, в сарае с сеном, опять станет спрашивать. А в другой раз, просыпаясь средь ночи в горнице, вспоминал слова Хоромова о приметах преступника и, точно наяву, разглядывал в сумраке рыжеватое в крапинках лицо и застывшие, немигающие глаза.

А тут вдруг засобиралась деревня на ярмарку в город. О, эта ярмарка! Разве же ее пропустишь!