Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— Глодай, Трошка...

Выпил Трофим, принялся жевать ветчину, захрустел капустой. Почаще бы такие ярмарки. Смотрел на медведей с умилением и довольством. Ах, черт, вот какая жизнь бывает. Отдельный кабинет, закуска, сладкое, пахучее вино, похожее на церковное.

А Аникей тем временем жаловался брату на поборы со стороны местной власти. Никон Евсеевич вдруг ударил ладонью по столу, так что зашлись в пляске стаканы, брякнулась на пол вилка:

— Тебе что, — проговорил, поднимая вилку, кладя ее снова на тарелку, — а я вот без всего остаюсь. Еще немного — и в половые к тебе. Сход был у нас. Землемер Демин, чай, слыхал о нем...

— Как же, — шепотом сказал братец, оглядываясь, — по всему городу разговоры. Кто да за что...

— Кто да за что? Откуда теперь узнаешь.

Никон Евсеевич вытер губы, глянул тут вдруг мельком на Трофима:

— Землю отхватил у меня. Мол, нужен один клин для бедняков у деревни. И чтобы с водопоем, с проездами и прогонами. А моя мешает. Вот мне и говорят: твою берем в общий клин, а тебе на дальноземье. Ну, в общем, прижали тех, у кого поболе земли. Арендную тут же отняли без разговоров, покосы лишние... Ну, я отказался и вовсе от земли. Как все буду... Пока огородиком займусь. А там посмотрю... В общество не собираюсь вступать. Дом у меня крепкий. Сам что хочу, то и делаю. Если тяжеловато, найму вроде Трошки, помогут. А там со всякими голоштанными обобществляй имущество. Ему что, у него ничего, а у меня один дом что сто́ит...

Аникей не удивился и даже не посочувствовал. Лицо его, какой-то иконной темноты, было пасмурно и задумчиво, и думал он о себе, пожевывая вяло.

— Мне тоже не легко здесь, в уезде. Все буржуем именуют. Рады разворовать всё. Оскорбляют то и дело. Идешь, а вслед пьяный какой-нибудь: «Эвон, недорезанный». Мальчишки свистят, из рогаток бьют по стеклам. Не успеваю вставлять. Обидно от этих мальцов... Ты о Тимохе Горячеве слышал, из-под Судиславля?

— Как же, — живо отозвался Никон Евсеевич. — По лесным делам с отцом были на той стороне. Видеть его не видал, но деревню представляю. Около нее лесник жил, к нему мы и ходили выбирать делянку... А историю эту рассказывали...

— Сгонщики леса сидели здесь на прошлой неделе, — мотнул головой Аникей на перегородку. — Говорили, что неспроста учинил он злодейство. Будто вернулся из германского плена, хозяйствовать стал крепко. А у него землю... Вместо шести оставили две десятины. Травить посевы взялись. Лошадь за хвост привязали. Она три дня стояла, потом выдернула хвост. А какая лошадь без хвоста, уморилась вскорости. Изгородь сломали. И так от одного к другому. От взрослых терпел, но от малых плакал. Малые его дразнили, как меня вот здесь. Тоже огороды чистили, по стеклам хвостали. Плакал... Христом богом просил оставить его в покое, укротить ребятню. Потом грозить стал подпалить. Не верили, обещали в случае пожара убить его. На мирщину уехали мужики... Но тут он и пошел по деревне. С огнем в одной руке и с ружьем в другой. Палил и стрелял. Все поджигал на пути, во все стрелял: в корову, в собаку, в мальчишку, в бабу. Только и есть, что кричал: «Отвернись, гадина!» Бил куда ни попадя...

— Он и мужиков потом стал стрелять, — вставил с просветлевшим вдруг лицом Никон Евсеевич. — Те бегут с лугов, а он из-за бревен, как на войне, пошел снимать их одного за другим.

— Бабу у него спрятали для выкупа, — снова сожалеюще уже проговорил Аникей. — А то бы он напускал крови еще.

— В лесу потом жил, — подхватил Никон Евсеевич, нервно растирая ладонью мякиш хлеба, двигая челюстью. — Бежать за границу хотел... Ан, бабу жаль стало...

— Мне бы так, — склонился с отчаянием в голосе Аникей, — с ружьем и огнем по городу... Ах, черт, тоже, бывает, плачу. Нет, кончилось, знать, наше время, Никон, кончилось. Или в бедноту, или же в петлю.

Трофим сидел ни жив, ни мертв. В его глазах стоял тот Тимоха Горячев. Он шел с огнем и ружьем здесь, кидал огонь к виску Трофима, он целил в него. Рука даже вздрогнула, звякнула ложка о стакан, и сам он вздрогнул. Прочь бы от них, от этих братьев с их ухмылками, с их жутким хихиканьем. Никон Евсеевич вроде бы только сейчас заметил застывшего за столом батрака, кивнул ему, сказал строго:

— Глодай, Трошка, не слушай нас, болтаем пустое...

Аникей с беспокойством добавил и с какой-то почтительностью:

— Это ведь мы что слышим, о том и говорим. Наше-то дело тут стороннее. А ты сам что же, Никон, — обратился он к брату, — не ешь ничего?

Никон Евсеевич вздохнул, неторопливо, с аккуратностью собрал со стола крошки, кинул их в рот. Сказал же угрюмо — и недовольство блеснуло в его глазах:

— Пустой я стал, Аникей. Только пью... А ем мало. Не идет, забило кишки новой жизнью, вот те и затор вышел... А чтобы с огнем палить иль там стрелять — нет...

Он покачал головой, вдруг ударил с маху кулаком по столу и шепотом в лицо брату:

— Я как и все теперь — трудовое крестьянство. Буду на клочке топтаться. И смотреть, и ждать. Вон Ванюшка обещал меня в Сибирь как батмановских мужиков. Мол, там мне место. Поеду в Сибирь. Но буду ждать. Я дождусь, — он прошептал неистово, и вздувались синие вены на коричневой шее, и весь он корежился, как будто жгли ему пятки. — Посмотрю... Или же вместе с ними, с революционерами, в геенну огненную. Двести лет постараюсь прожить, а дождусь...

— Потише, Никон, — испуганно прервал его Аникей, глянув на Трофима все с той же удивляющей батрака почтительностью. — Зашутился ты совсем, смотрю. Эх, что значит ярмарка для мужика.

Он вышел, и Трофим поднялся:

— Наелся...

— Еще принесут еды, куда засуетился, — встопорщился тут Никон Евсеевич.

— Наелся, — грубо повторил Трофим. За ним вскочила и Валентина:

— Фу, жарко, папаня. Пройдусь я по улице. Чать, не в трактире сидеть приехали.

— Ну, давайте, — милостиво разрешил Никон Евсеевич. — Да не так долго. Спать будем укладываться.